— Том, слышишь меня? — свистящий шепот и ощутимый толчок под ребра поднял Томаса Гарднера с кровати. Он подскочил и, усевшись, заозирался, слепо вглядываясь в темноту.

— Это я, Джонатан, — снова зашептали откуда-то справа, и Томас, откинув полог, спустил ноги на пол.

— Джон? — уточнил он тоже шепотом. — Чего тебе? Сейчас мистер Лоуренс услышит, влепит так, что потом неделю сидеть тяжко будет.

— Ты струсил, да? — голос Джонатна звучал разочарованно. — А еще хвастался, что настоящий рыцарь… Какой ты рыцарь, если розог боишься?

— А ну как он отцу напишет? — Томас явно сомневался. — Или директору нажалуется?

— Да брось ты! — Джонатан тихонько фыркнул. — Собака лает — ветер носит. Вставай, пойдем. Нелл обещала пирога оставить…

— Только туфли найду и халат…

Томас встал с кровати и, нашарив на полу домашние туфли, закутался в теплый полосатый халат, подаренный матерью на Рождество. В спальне беспокойно ворочались в своих кроватях еще трое мальчишек, и, проходя мимо, Томас и Джонатан видели, как колышутся закрывающие их пологи.

Идея ночного ужина принадлежала Джонатану Мортону, одному из самых известных в школе шалопаев. От его проделок страдали и одноклассники, и старосты, а учителя, не доверяя это дело младшим, сами каждую субботу охаживали его розгами. Джонатан терпел экзекуцию молча, только морщился, когда палка с привязанными к ней прутьями особенно сильно проходилась по многострадальному заду. А в воскресенье он придумывал очередную каверзу.

Томас искренне восхищался Джонатаном. Тот был веселым и надежным, и, когда Томас только приехал в школу, именно Джон приходил к нему ночами поболтать, рассказывал о местных порядках и обитателях. Скоро, убедившись, что Томас его не выдаст, Джонатан стал делиться с другом планами очередных проделок, а в последнее время – приглашать на такие вот поздние ужины, которые устраивал, наладив отношения со школьной прислугой.

В кухне, куда они пробрались по длинным и холодным коридорам, пахло хлебом, в почти погасшей печи тускло светились красноватые угольки. Рядом с ней, чтобы было теплее, устроились на ночь слуги. Полная Нелл оглашала помещение своим поистине богатырским храпом.

Мальчики осторожно обошли дремавших под столом коридорных, выставивших в проход длинные тонкие ноги. Несколько кусков пирога и крынка с молоком нашлись там, где Нелл их обычно и оставляла – недалеко от мойки. Прихватив свою добычу, мальчики так же тихо покинули кухню и закрыли дверь.

— Пойдем в сад! – предложил Джонатан. – Сегодня тепло. И там точно нет Лоуренса, Борджера и их прихвостней из старших классов.

Томас согласно кивнул, и они заторопились к выходу.

Несмотря на то, что мальчикам было почти пятнадцать, они все еще чувствовали себя совсем маленькими, и старшеклассники не забывали напоминать им, какое незначительное место они занимают в местной иерархии, то и дело отнимая карманные деньги и присланные из дома сладости.

Старосты, и сами участвовавшие в подобных проделках, не обращали на жалобы внимания, а учителя, кажется, считали, что Джонатан получает по заслугам.

Так что ребята ценили любую возможность взять реванш. Выбраться из школы ночью – за это даже не обидно было бы отведать розог.

В саду было тихо. В летнем воздухе, пропитавшемся за день теплом, чинно порхали темные ночные бабочки, в траве кто-то стрекотал, и было слышно, как в зарослях шиповника выводит свои трели соловей. Мальчики постарались отойти подальше от окон, ступая по росе и чувствуя, как их домашние туфли напитываются влагой. Спрятавшись за увитую розами изгородь, они устроились прямо на траве и рассмеялись.

— Ловко у нас вышло! — Томас всплеснул руками и, повалившись на траву, уставился на усыпанное звездами небо. — Красиво-то как… У нас в Гарднер-холле летом тоже хорошо. Цикады поют, и светлячки, представляешь?

— Да… — Джонатан лег рядом, задев руку Томаса своей. — А у нас слышно ночью, как море шумит. Лежишь — и чувствуешь, как оно бьется о берег, волна за волной. Словно просит, чтобы его выпустили… Стучит, стучит… А никто не слышит.

— Ты слышишь, — Томас повернулся набок и взглянул на друга. Джонатан, совершенно поглощенный своими мыслями, напомнил ему античного мудреца или героя. Ночная рубашка и халат легко превращались в воображении Тома в тунику и тогу, а капельки росы, застывшие на волосах Джонатана, становились лавровым венком.

— Ты на Овидия похож, — проговорил Томас отчего-то шепотом. — И император тебя так же не любит…

Джонатан улыбнулся:

— Пусть. Главное, что народ на моей стороне.

Томас отвел взгляд и сел поудобнее.

— Будешь пирог? — спросил он, разворачивая промасленный сверток.

— Спрашиваешь! — Джонатан подскочил, словно игрушка на пружинке, и тоже склонился над их сегодняшней добычей.

Потом они ели. Отламывали куски пирога пальцами и передавали друг другу крынку с молоком. Трава вокруг быстро покрылась слоем крошек и кусочками начинки, а подбородки мальчишек — молочными потеками.

— Вкусно как! — Томас стер тыльной стороной ладони молочную дорожку с подбородка и улыбнулся. — И черт с ним, что Генри Уортинготон опять отобрал у меня посылку. До такого он точно никогда не додумается!

— Думаешь, мы одни ходим ночью в сад? — Джонатан рассмеялся. — Уверен, это идея не мне первому пришла в голову…

Томас пожал плечами:

— Ну и пусть! Сегодня мне кажется, что кроме нас с тобой и нет никого на свете. Только я, ты и звезды да роса на траве…

— Да ты поэт! — рассмеялся Джонатан. — А говоришь, я на Овидия похож…

Томас отвел взгляд и, неловко потянувшись, опрокинул кувшин с оставшимся молоком. Оно залило траву, оставив белый, быстро впитывающийся след.

— Эй, ты чего? — Джонатан коснулся ладонью его плеча. — Я тебя обидел?

Томас покачал головой.

— Ерунда какая! Нет, конечно, — проговорил он, оборачиваясь и стараясь поскорее избавиться от чувства стыда и неловкости, вызванного словами Джонатана. Словно тот коснулся чего-то слишком личного, того, что не терпит веселых шуточек и дружеских подначек.

— Молока больше нет, — Джонатан поднял крынку и теперь смотрел внутрь, словно надеялся отыскать на самом дне последние капли.

И Томас вдруг словно еще более отчетливо разглядел его растрепанные со сна темные волосы, полные губы и яркие зеленые глаза. В школе шептались, что мать Джонатана спуталась с цыганом или негром, раз у нее родился такой смуглый, совсем не английский ребенок. Сам Томас был чуть полноватым светловолосым мальчиком, спину и руки которого покрывали частые веснушки, служащие поводом для регулярных подначек со стороны одноклассников. Немного неуклюжим, не слишком умным… «Типичный Гарднер», как говорили про него учителя. Ничего особенного.

— А ты помнишь Овидия? — спросил вдруг Джонатан, поставив кувшин на траву и подняв на Томаса взгляд.

— Я у отца в библиотеке только «Метаморфозы» нашел, — Томас усмехнулся. — Интересно, конечно…

— А мне мать дала почитать «Науку любви», — Джонатан мечтательно улыбнулся.

— Вот это да! – Томас завистливо вздохнул. — У нас, кажется, и нет ничего такого. Расскажи, а?

— Что рассказать? — Джонатан поднял брови. — Поэму?

— Ну хоть что-нибудь! — Томас зарделся. — Правда, что там про… ну про это, — понизил он голос, — всё-всё рассказывают?

— Всё-всё — это в другой книжке. — Джонатан рассмеялся. — Я у отца в кабинете видел, с миниатюрами. Там такое…

Он придвинулся к Томасу ближе и жарко зашептал ему в ухо:

— Там мужчины и женщины соединяются в разных позах. И лежа, и стоя, и сидя, и на боку… И такие названия смешные: «Копье», «Дротик»…

— Копье? — Томас почувствовал, как его щеки и уши становятся красными. — Какое-такое копье?

— Поза так называется, в которой мужчина и женщина занимаются… этим. — Джонатан ухмыльнулся. — Отцу, кажется, картинки нравились. Я тогда подумал, а вдруг они с мамой…

Томас помотал головой и закрыл руками уши.

— И слушать не хочу! Джон, это же неприлично так думать о родителях! Ты что!

— Да ладно! — Джонатан махнул рукой и снова шлепнулся на траву. — Тебе разве никогда не хотелось представить, как оно будет, когда придет… ну… пора познавать радости супружества?

Томас покраснел, кажется, до кончиков волос и помотал головой.

— Хотелось, конечно, — прошептал он тем не менее через несколько секунд.

— И мне… — Джонатан закрыл глаза. — Интересно, каково это, когда тебя целуют… ну и остальное тоже… Я когда книжку у отца посмотрел, мне потом такие сны снились!

Он снова сел и, прижавшись губами к уху Томаса, выдал:

— Мама даже решила, что я болен…

— Почему? — спросил Томас еле слышно. Ухо, к которому прикасался Джонатан, горело, и в голове крутились все эти «копья», «дротики» и поцелуи, перемешиваясь с ощущением чужого дыхания на шее и прикосновения теплой кожи.

— Потому что потом простыни приходилось стирать. — Джонатан продолжал шептать, а бедняга Томас уже не знал, куда деть глаза. Тем более что ему начинало казаться, что после сегодняшнего разговора ему тоже придется стирать простыни.

Он поежился, словно от холода, и вздрогнул, когда Джонатан положил ему руку на плечо.

Он тоже раскраснелся, и глаза и губы его казались особенно яркими. Он облизнулся и, оглядевшись, предложил:

— А давай попробуем… ну… — голос его дал петуха, — поцеловаться?

— Что? — Томас вытаращил глаза.

— Говорят, римские поэты так делали, — шепнул Джонатан и, пока Томас не сбежал, быстро чмокнул его в губы и тут же отодвинулся. — И как?

— Странно… — Томас коснулся своих губ кончиками пальцев, а потом облизнул их, силясь понять ощущение. — Думаешь, это все?

— Нет, — Джонатан покачал головой. — Я читал, что целоваться надо долго.

— А… — Томас кивнул и, подняв на Джона взгляд, предложил. — Может, еще раз?

И они попробовали еще раз. Сначала Джон просто елозил губами по губам Тома, и тот чувствовал, что они шершавые и обветренные и пахнут недавно выпитым молоком. Том тоже старался отвечать, попадая то в щеку, то в подбородок и то и дело фыркая, когда чьи-то волосы лезли ему в рот и нос. На подбородке у Джона начинала пробиваться первая щетина, которая образовывала маленькие колючие островки. Томас вдруг понял, что ему ужасно нравится прикасаться к ним губами. Облизнувшись, он попробовал еще раз. И так ему показалось даже лучше.

Когда их губы снова встретились, Томас попробовал коснуться языком губ Джона. Тот сначала отпрянул, но тут же снова прижался ближе, обхватив Тома руками за плечи.

Поцелуй стал словно жарче. Том крепко зажмурился, тоже обхватив Джона за плечи и сжимая в кулаках мягкую ткань его халата. Перед глазами у него то и дело возникали картинки разной степени неприличности, а дыхание заметно сбивалось.

— Уф… — выдохнул он, когда они наконец оторвались друг от друга и старательно выравнивали дыхание. — Ты не Овидий, ты — Вергилий. И тянешь меня прямиком в Ад.

Джонатан рассмеялся, широко раскрывая рот и откидывая голову назад так, что Томас невольно залюбовался красивым изгибом его шеи.

— Может, я Беатриче, — заявил он и, упав на траву, потянулся. — Том, глянь, какие звезды! — позвал он.

— Ага… — Томас устроился рядом и, посомневавшись немного, взял Джона за руку.

Звезды действительно светили ярко-ярко, и казалось, что, если прислушаться, можно услышать, как бьется где-то далеко море, раз за разом силясь выбраться на берег, а может, просто что-то сказать…

— А что еще было в той книжке? — спросил Томас после непродолжительного молчания.

— Много всего. — Джонатан покачал головой. — Знаешь, мне кажется, мне было бы стыдно предлагать благовоспитанной леди сделать что-то подобное… О некоторых вещах мне даже думать неудобно.

— Расскажешь? — Томас повернулся, чтобы лучше его видеть.

Джонатан покачал головой, а потом прибавил еле слышно:

— Хочешь, покажу?

Томас быстро кивнул и широко улыбнулся, чувствуя, как жар снова заливает его щеки. Пусть Джонатан был его личным Вергилием. Ему нравилось чувствовать себя Данте, спускающимся в глубины ада. Тем более что когда-нибудь, когда они вырастут, обязательно найдется Беатриче, которая вознесет его в райские кущи, где он обретет настоящую любовь и спасение.

Томас сжал руку Джонатана крепче и, не удержавшись, прижался к его щеке губами.

— Давай завтра снова попросим Нелл оставить для нас пирог?

— И ты не боишься порки, мой Данте? – рассмеялся Джонатан.

— Ради твоей науки, Овидий, я готов вытерпеть любое наказание!

Лежать было тяжело. Тело болело и ныло, как бы она ни поворачивалась. Одеяло было слишком жарким, но сбросить его вниз не было никакой возможности. Даже повернуться не получалось, сразу начинало колоть в боку, а глаза затягивало темной пеленой. И, Боже, как же было больно!

Она облизнула губы, мечтая о глотке воды. Пот лил градом, скапливаясь между грудей, и стекал в подмышки. Волосы там намокли так, что липли к телу. В жарко натопленной комнате, кажется, было невозможно дышать.

— Вот выпейте, душа моя! — раздался над ухом знакомый голос, и она потянулась на звук, напрягая шею и силясь открыть глаза.

Вода коснулась губ, потекла по подбородку. Теплая. Она разочарованно застонала, но все равно попыталась собрать губами все до последней капли, тут же всхлипнув, когда тело снова скрутило болью, словно спину проткнули одновременно сотней ножей.

— Дорогая, потерпите немного, за доктором уже послали, — снова произнес тот же голос. Она замотала головой. Терпеть было решительно невозможно.
— Господи, как больно! — выдохнула она и снова облизнула губы, обхватив руками живот. — Больно!

Хотелось свернуться комочком и захныкать от жалости к себе. И чтобы кто-нибудь обнял, пожалел и сказал, что все это скоро закончится. Но она должна была быть мужественной и переносить свои страдания достойно. И она старалась. Боль снова усилилась, и она слепо зашарила руками по кровати, комкая одеяло. Спазмы пронзали тело, и ей казалось, что еще немного — и ее просто вывернет наизнанку.

Она собралась с духом и шепнула, зная, что кто-то наверняка сейчас стоит у ее кровати:

— Уже скоро, — голос ее звучал хрипло и, кажется, отнял последние силы.

— Вставайте, дорогая моя, давайте перейдем на кресло, — тут же раздался взволнованный голос.

Ей помогли подняться. И, как только ее ноги коснулись пола, она болезненной ойкнула, практически обвиснув в поддерживающих ее руках. Врач давно уже должен был прибыть. Боль становилась все сильнее, и терпеть, зная, что есть средство ее облегчить, было особенно горько. А еще это злило. Она укорила себя за это, шагая, поддерживаемая своими спутниками, к приготовленному для нее креслу. В нем ей предстояло провести несколько долгих и мучительных часов. Если, конечно, врач не поторопится.

Упав на подложенные под спину подушки, она сжала побелевшие от усилившейся боли губы.
— Альберт, Бог мой… кажется, в этот раз это особенно мучительно! — простонала она, впиваясь пальцами в подлокотники.
— Хлороформ! — раздался громовой голос с четким немецким акцентом. — Принесите Ее Величеству хлороформ.
— Но Ваше Высочество, — возразил кто-то. — Доктор еще не прибыл.
— Я сам дам ей его! — Решительно проговорил Альберт. — Господь милостив, он бы не хотел, чтобы моя супруга терпела страдания, когда есть способ избавить ее от них немедля.

Виктория медленно выдохнула. Ей снова было больно, но теперь, когда она знала, что страдания вот-вот прекратятся, ей было легче. Милый Альберт вот-вот спасет ее от мучений, и дальше все будет хорошо…

«Вчера в два часа пополудни Ее Величество благополучно разрешилась от бремени дочерью. До прибытия королевского доктора принц Альберт сам помогал супруге, облегчая ее страдания с помощью хлороформа, которым он смочил прикладываемый к лицу Ее Величества носовой платок. Ее Величество королева Виктория назвала хлороформ настоящей милостью Божьей, ибо благодаря ему появление на свет ребенка, женская кара за первородный грех, стало гораздо легче. И женщины могут исполнять свой долг со спокойным мужеством, как и должно добрым христианкам».

15 апреля 1856 года, газета «Таймс»

— Профессор Портман, я готов! — Молодой безусый парень лет двадцати поправил кожаную куртку и взлохматил светлые волосы. В его ухе торчала внушительная серьга, а во рту он перекатывал жвачку.
— Все взял? — Мужчина лет шестидесяти задумчиво оглядел небольшой кожаный саквояж и пару сумок-холодильников. Поправил часы, свисавшие из жилетного кармана, и принялся натягивать потертый сюртук. Нахлобучив цилиндр, он закрыл чемоданчик. — Информация точная?
— Да точнее не бывает, док. — Парень закатил глаза. Разговор явно происходил не первый раз. — Проверил я все. Поехали уже.
— Бернер-стрит, да? — Профессор поморщился.
— Ага, она самая. — Парень кивнул. — Устали, проф? Может, в отпуск пора?
— Может, и пора… — Мужчина вздохнул. — Но вы ж сами толком сделать ничего не можете! Вспомни Мэри Николз. Я потом гору отчетов заполнял из-за вас, оболтусов!
— Может, глотнете тогда кофейку на дорожку? Холодно там, и туман этот чертов…
— Кофейку хорошо бы, Джейми, — покивал профессор.

И Джейми полетел к кофемашине, мигающей огнями в углу. Вернувшись с двумя бумажными стаканчиками, он протянул один Портману. Профессор сжал его затянутыми в перчатки руками и с удобством устроился в широком офисном кресле. Джейми уселся на стол, поймав на лету один из холодильников и чудом не уронив саквояж.

— Кто у нас дальше-то по списку? — уточнил Портман, сделав первый глоток.
— Эддоус и Келли, - охотно отозвался Джейми. — И все, в отпуск. А потом эксперты новый список подготовят…
— Летом на море поедешь? — Портман запрокинул голову, потягиваясь.
— Ага, я Анну с собой пригласил. — Джейми задумчиво поболтал ногой. — Обещал ей настоящую сказку показать…
— В Индию свози, — ухмыльнулся Портман. — Паспорта вам выправим, отдохнете как никогда. Все-таки у империи были свои преимущества, согласись.
— А то… — Джейми мечтательно зажмурился, явно вспоминая пышнотелых индианок в ярких сари, на многое готовых ради белого господина. — Хотя в Индию, может, лучше и без Анны…
— Все, помечтали и хватит. — Портман поставил недопитый кофе на стол. — Пора уже. Я Джил сказал, что с внуками вечером посижу.
— Эх… Ну пойдемте. — Джейми подхватил чашку и направился к обширной приборной панели, расположенной на противоположном конце комнаты у зеркальной стены.
— Кофе-то оставь, — проворчал Портман. — Найдет кто потом, опять по инстанциям затаскают.
— Да кому тот кофе нужен будет, — проворчал Джейми, но чашку все-таки оставил. — После вас, проф, они ничего не заметят.

Портман поправил цилиндр, подхватил саквояж и сумки и вышел в соседнюю комнату. Джейми, повозившись с приборами, присоединился к нему.

***

— Приехали, проф! — Джейми выглянул в темный переулок, заполненный мусором и нечистотами. На виднеющейся в конце улице горел газовый фонарь. — Холодно сегодня, ух… — Джейми передернул плечами.
— Не высовывайся, — буркнул Портман. — В какую сторону будет Бернер-стрит?
— Направо. Объект прибудет через минуту двадцать секунд.
— Ну, с Богом. — Портман вздохнул и решительно зашагал в противоположную от освещенной улицы сторону. Туда, где тускло светились немытые окна какого-то паба.

Нужную девушку Портман узнал по фотографии, которую ему выдали накануне. Длинная, несуразная, она подпирала стенку у паба и, завидев профессора, заметно оживилась.

— Угостите девушку ромом, сэр? — Она улыбнулась, демонстрируя крупные желтые зубы.
—Ты, что ли, Длинная Лиз будешь? — уточнил Портман.
— Она самая, красавчик, — девица закивала. — Пара пенсов и ром — и сговоримся.
— О, не сомневаюсь, милая, не сомневаюсь… — Профессор нащупал в кармане платок с хлороформом.

Она даже и не кричала почти. Так, только несуразно взмахнула руками и осела на землю. Портман за долгое время работы научился идеально отмерять дозу. Убедившись, что девица без сознания, профессор быстро вспорол ей брюхо, вырезая сердце, матку и почки. Разложив все по контейнерам, он с чистой совестью перерезал девице горло. Не то чтобы у нее были шансы очнуться, но истинные причины ее смерти стоило скрыть. Нанеся Длинной Лиз еще несколько ран ножом, он подхватил холодильники и отправился обратно к дому, где его ждал Джейми.

— Готово, проф? — Джейми подхватил сумки-холодильники. — Вы быстро.
— А чего затягивать? Это вы вон с Шоном даже брюхо толком разрезать не могли.

Джейми поморщился.

—По живому страшно резать, проф.
— Они все давно умерли, Джейми. А больным органы нужны. Почка этой девчонки достанется многодетной матери, попавшей в автокатастрофу.
— Мы делаем хорошее дело, проф. — Джейми снова принялся возиться со своей аппаратурой.
— Конечно. — Профессор еще раз проверил холодильники и, достав из саквояжа влажные салфетки, принялся отчищать от крови скальпель. — Мы помогаем людям, как нам велит клятва Гиппократа.
— Ага… — Джейми кивнул. — А не обидно, что вас все дразнят «Джек Потрошитель»?

«Мы с вами похожи, мистер Чендлер, — Ванесса склонилась над письмом, выводя на бумаге букву за буквой. — Я тоже знаю, что значить поддаться самым темным желаниям своей натуры, чувствовать, как тело становится чужим и ты остаешься лишь зрителем, запертым в дальнем уголке души, не способным ничего изменить, вынужденным наблюдать собственное падение… Мне, как и вам, знакома жажда плоти, желание столь жаркое и томительное, что оно разъедает изнутри. Как и вы, я знаю азарт охотника и упоение от преследования. Особенно если добыча ходит на двух ногах…»

«Мы с вами похожи, мистер Грей. — Перо снова скользит по бумаге неторопливо и размеренно, претворяя в слова неясные ощущения и мысли. Ванесса останавливается, чтобы снять щипцами нагар со свечи. Ей не нравится газ. Он светит слишком ярко, лишая ее ночные занятия всякой интимности, он дурно пахнет и от запаха голова становится тяжелой, а мысли — неповоротливыми. — Мы одинаково ценим красоту и совершенство. Одинаково стремимся к новым ощущениям, каждый раз испытывая разочарование, когда выясняется, что, к сожалению, под солнцем нет ничего нового. Мы любим острые ощущения, опасность и игру на грани. Нам с вами нужен достойный противник, в полной мере способный оценить изящество и красоту нашей игры».

«Мы похожи с вами, доктор Франкенштейн, — новый лист бумаги ложится перед Ванессой, и она на мгновение замирает, задумавшись. Но скоро перо снова оставляет на бумаге изящный чернильный след. — Пусть это не сразу заметно, но я чувствую в вас родственную душу. Того, кто ради достижения своей цели, готов бороться с самим Сатаной. Вы холоднокровны и наблюдательны и, в то же время, кажетесь таким хрупким и беззащитным, что даже суровый сэр Малколм почитает вас похожим на своего сына. Но не верьте, доктор. Вы не похожи на Питера. Тот был слаб в своей жажде отцовского одобрения. Он не мог обрести опору в самом себе. Вы — можете».

Ванесса вздохнула и взяла следующий лист. Написать новое письмо было непросто. Перо то и дело замирало над бумагой, посадив пару клякс. Скомкав испорченное письмо, Ванесса начала заново.

«Сэр Малколм, мы с вами совершенно разные. Несмотря на общую боль и общие цели, мне кажется, я никогда не смогу вас понять. Вы обвиняете меня в несчастье вашей семьи, в разрушении вашего домашнего уклада, в гибели ваших детей. Вы зовете меня дочерью, позволяя мне то, что не позволил бы ни один любящий отец. Сэр Малколм, я думаю о вас так много, что мне трудно сосредоточиться на чем-то одном. Говорят, что бумага не краснеет, — Ванесса отложила перо, чувствуя, как краска приливает к ее щекам. — Я помню, как перед встречей с мистером Греем я пришла к вам похвастаться платьем. И как вы смотрели на мою затянутую туже обычного талию, на полуобнаженную грудь, на пядь волос на моей шее. Я помню, сэр. Вы знали, что я иду на свидание, и, полагаю, знали, что я буду там делать. Это промелькнуло тогда в ваших глазах. Такое темное, зовущее, что, попроси вы, я бы осталась… Потому что я не понимаю, чего ожидать от вас, сэр Малколм. И от этого меня влечет к вам гораздо сильнее. Я уважаю вас, как друга и как противника. Я люблю вас… Возможно, с тех самых пор, как увидела в том лабиринте и подумала, что могла бы быть на месте своей матери… Иногда мне кажется, что именно тогда демон завладел моей душой».

Ванесса хотела было написать что-то еще, но так и не решилась. Сложив письмо, она аккуратно поместила его в деревянную шкатулку к остальным. С некоторых пор она расширила список корреспондентов, которым никогда не суждено будет прочесть адресованные им послания.

Сэр Малколм шел в густом, как недавно снятые сливки, тумане, таком белоснежном, словно небо спустилось на землю. Таких туманов не бывает в Лондоне. Там они серые, желтые, зеленые, словно тягучий гороховый суп, с едким запахом заводов, лошадей и людей. Они тяжелы и нелетучи и, кажется, обтекают, обволакивают собой, забираясь в лицо и волосы, впитываясь в одежду…

Этот же туман пах молоком и весенней травой, близкой водой и сладким непривычным ветром. Он легко обнимал, поглаживал сэра Малколма, словно уговаривал присесть в его мягкие объятья и поддаться неге. Но сэр Малколм не хотел поддаваться. Он хмурился и решительно шел вперед, старательно прощупывая дорогу тростью. Но дороги не было. Ноги его не чувствовали ни земли, ни травы, и он никак не мог понять, движется ли он или стоит на месте.

Наконец туман начал рассеиваться, распадаясь снежными хлопьями и исчезая. И сэр Малколм понял, что стоит на широкой поляне, густо заросшей травой и вереском. За небольшой, но быстрой рекой возвышался чей-то замок, острые шпили которого прорезали ночное небо, словно пики, теряясь в россыпи звезд. Вдалеке за замком можно было разглядеть темные стены уходящего за горизонт леса, а в небе над всем этим великолепием плыла красноватая Луна.

— Нравится вид? — насмешливо спросил кто-то, и сэр Малколм резко развернулся на голос.

Говорил господин лет пятидесяти с острой бородкой и длинными седыми волосами, одетый вычурно и несколько старомодно. Он тоже опирался на трость, но его трость была тяжелой с массивным золотым набалдашником.

— Вид хорош, — сэр Малколм склонил голову набок, разглядывая незнакомца.

Тот тоже замер, копируя его позу.

— С кем имею честь? — сэр Малколм приблизился к незнакомцу на шаг.
— Граф Цепеш, — мужчина повел рукой. — Владелец этих прекрасных мест.
— И каким же образом я оказался в этих прекрасных местах, граф? — сэр Малколм приподнял брови.
— Я вас пригласил, — граф улыбнулся. — Дабы обсудить один чрезвычайно волнующий нас обоих вопрос.
— Вот как… - сэр Малколм сжал руку на трости сильнее. — Могу я полюбопытствовать, какой именно?
— О, как говорят у нас в Валахии: у вас товар, у нас купец, сэр Малколм! — граф улыбнулся, демонстрируя ровные белые зубы. — Так случилось, что в вашем доме проживает моя супруга, и я хотел бы ее вернуть.
— Ты! — на лице сэра Малколма заиграли желваки. — Так это ты, тварь…
— Не кипятитесь, сэр. В конце концов, такое поведение недостойно почтенного отца семейства и джентльмена, которым вы, безусловно являетесь… Хотя вы, надо сказать, не слишком хорошо позаботились о своих детях, — граф вздохнул. — Сын трагически погиб в путешествии, а дочь… Насколько я вижу, судьба вашей дочери совершенно вас не заботит!
— Изыди! — сэр Малколм размашисто перекрестился и зашептал Credo.

Граф фыркнул.

— Если распятие меня не останавливает, вы думаете, остановит пара заученных в детстве фраз на латыни? В отличие от моей супруги, в вас, сэр Малколм, истинная вера давно иссякла…
— Ты не получишь ее, слышишь? Я не позволю тебе забрать еще и ее!
— О, я уверен, ради любимой подруги она придет сама. Моя Ванесса так преданна, так заботлива… Стоит только Вильгельмине появиться, и она пойдет за ней хоть на край света!
— Я не пущу ее! — сэр Малколм заозирался, словно ожидал увидеть обеих женщин, бредущих по полю в сторону замка.
— О, их здесь нет, граф покачал головой. — Только вы и я. И ваш крепкий безмятежный сон, который не могут прервать ни звон разбитого стекла, ни крики о помощи, ни самые жаркие и искренние молитвы… Но вы не волнуйтесь, сэр Малколм, как только моя супруга присоединится ко мне, Мина вернется к вам. И только от вас будет зависеть, как пройдет ваша встреча…
— Пустите! — сэр Малколм сжал зубы и втиснул ногти в руку, раздирая ее до крови, надеясь, что боль поможет ему…

Граф облизнулся и повел носом, принюхиваясь.

— Угощение, сэр Малколм, как любезно! — его кожа стала темнеть, становясь серой, волосы клоками посыпались в траву, а губы покрылись сеткой шрамов. Глаза сверкнули красным.

Скоро существо, разорвав мешавшую теперь одежду, кинулось на сэра Малколма. Тот только и успел огреть его тростью, прежде чем его с силой сжали руки с огромными когтями…

— Проснитесь! Да проснитесь же!!! — сэр Малколм распахнул глаза, глядя в перепуганное лицо Ванессы. Окно в его комнате было открыто настежь, и сэр Малколм с наслаждением вдохнул стылый лондонский воздух.
— Дитя мое! — Он порывисто прижал Ванессу к себе. — Что произошло?
— Вы так крепко спали, — Ванесса озабоченно хмурилась. — Я не могла вас разбудить. Пришел доктор Франкенштейн. Он очень взволнован и хочет что-то сообщить…
— Да… - сэр Малколм облизнул сухие губы и поднялся. — Идите, Ванесса. Займитесь гостем, — велел он, обретая прежнее самообладание.

Всего лишь сон. Кошмар, вызванный чередой страшных событий. Ничего больше… Ванесса вышла, а сэр Малколм позвонил слуге, чтобы тот помог ему одеться. Уже облачаясь в костюм, он заметил изодранную в кровь руку и синяки на плечах в виде сжимающих его огромных ладоней.