@темы: дети, семья, личное
@темы: поржать, идиотизмы, семья, личное
@темы: размышления, идиотизмы, личное
@темы: дети, семья, прогулки
@темы: тварьчество, ЗФБ
@темы: личное
@темы: тварьчество
Кладбище Невинных мучеников, кладбище Невинноубиенных младенцев или просто Сент-Инносан. Оно просуществовало в Париже около тысячи лет и исчезло в самом конце XVIII века. Теперь на его месте – красивый сквер с самым древним в Париже фонтаном, а останки с него переехали в парижские катакомбы.
В нашем каноне кладбищу Невинных уделено огромное внимание. Днем здесь гуляют влюбленные, кипит торговля, работают нотариусы и писари, а ночью собираются обитатели Двора Чудес, чтобы принести свои клятвы Великому Керзу. И, несмотря на подробные описания в книге, представить себе это место довольно сложно. Я предлагаю вам совершить со мной прогулку в XVII век и выяснить, как же функционировало кладбище Невинных, и как выглядело в то время, когда там в составе банды Каламбредена появлялась Анжелика.
Итак, начнем с названия. Кто такие эти самые Невинные, в честь которых названы сначала церковь, а потом и выросшее вокруг нее кладбище? Невинные или невинноубиенные младенцы – это жертвы царя Ирода. Те мальчики – евреи, которых он убил, опасаясь прихода Христа. В честь них в Париже было построена церковь, а вокруг нее – выросло кладбище.
Традиция объединять церковь и кладбище появилась в Европе примерно в V веке. Сначала погосты вырастали за городом, вокруг могил святых мучеников, внутри посвященных им базилик, но вскоре они, несмотря на многочисленные церковные запреты, пробрались внутрь городских стен. В XVII веке люди уже не представляли себе кладбище без церкви и церковь без кладбища.
При этом нужно заметить, что в сознании людей погост и храм не только не существовали друг без друга, но и являлись, по сути, единым целым, поскольку хоронили в то время не только на кладбище, но и под полом самой церкви. Строго говоря, престижность погребения зависела от того, насколько близко к алтарю располагалась могила. Быть похороненным в церкви или около нее – мечта любого доброго христианина. Правда, для ее осуществления нужны были значительные средства. Оттого маленьким детям и беднякам приходилось ютиться на кладбище.
Как же выглядело типичное кладбище?
Это как раз удобнее всего рассмотреть на примере Сент-Инносан. Оно находилось почти в самом центре города, на правом берегу Сены, недалеко от Нового моста. К городским воротам от него шла улица Сен-Дени. И, надо сказать, по нынешним меркам оно занимало совсем немного места. Не намного больше, чем нынче занимает сквер, разбитый на его месте. (**Чтобы посмотреть на сквер подробнее, загляните в Google Maps. По запросу Paris, Rue des Innocents вы попадете как раз по адресу).
Кладбище Невинноубиенных младенцев было в XVII–XVIII вв. чем-то вроде пассажа: зеваки прогуливались там, глазея на прилавки книгопродавцев, бельевщиков, галантерейщиков. Две из четырех галерей получили свои названия от промысла, который там велся: галерея бельевщиков, галерея писарей. Если верить тексту 1657 года, то картина получается довольно интересная. На кладбище кипит рынок.
«Посреди этой сутолоки совершались захоронения, раскапывались могилы, извлекались из земли еще не разложившиеся до конца трупы. Даже в сильные морозы почва кладбища источала зловоние».
Но, даже пустое, кладбище Невинных выглядело бы для нас странно и непривычно. Первое, чтобы бросилось бы в глаза, – отсутствие привычных памятников и имен. Вплоть до конца XVIII в. не было всеобщим обычаем обозначать надгробной надписью точное место погребения. Подобная практика закрепилась в средние века лишь за отдельными, особо чтимыми могилами.
Правда, к XVII веку начали появляться прототипы современных надгробий. Но их было ничтожно мало. Да и надгробиями в современном смысле этого слова их трудно назвать. Так сохранилось распоряжение одного нотариуса, который велит поставить на кладбище пять небольших крестов рядом друг с другом. Насколько он мог вспомнить, примерно на том месте он когда-то похоронил троих или четверых своих детей. И хотел после упокоиться примерно там же.
Кроме таких набольших и довольно редких памятников на ровном поле кладбища можно было найти несколько домиков (еще в конце XV века тут жили люди!), большой крест, кафедру проповедника, пару часовен. Это по центру. А по бокам – четыре длинные галереи, над которыми расположены оссуарии, четыре фонтана, появившиеся тут в XVI веке. Все это великолепие окружено стеной, построенной еще Филиппом-Августом, заложившим также Лувр. Ну и, конечно же, церковь.
Слово charnier в Позднее Средневековье стало обозначать определенную часть некрополя: галереи по всему периметру стен, где в соответствии с обычаем, сложившимся в XIV в., складывали кости из старых погребений, дабы освободить место для новых мертвецов. Портики вдоль стен придавали кладбищу сходство с внутренней галереей монастыря (тем более что там они также служили для захоронения монахов или каноников). На кладбище Сент-Инносан каждой аркаде галереи соответствовало крытое пространство, где рядами были уложены высохшие кости. Такое отдельное пространство также называли charnier. Подобно часовне, оно носило имя своего основателя, часто вырезанное на стене. Вот примеры: «Этот charnier был устроен и передан церкви из любви к Богу в 1395 году. Молите Бога за усопших». Или: «Арман Эстабль велел устроить на остаток своего добра этот charnier, дабы приютить кости усопших». Составляя завещания, некоторые парижане в XVI–XVII вв. специально указывали, что хотели бы быть похоронены в этой части кладбища.
Хоронили на кладбище в общих могилах. Есть основания полагать, что братские могилы вошли в обычай в связи с эпидемиями чумы, опустошавшими города, уже раздувшиеся от переизбытка населения вследствие демографического подъема XIII в. Постепенно братские могилы перестали быть явлением, присущим исключительно периодам высокой смертности. Начиная по крайней мере с XV в. и вплоть до конца XVIII в., они были обычным способом погребения бедняков и вообще простонародья. В одном отчете о состоянии парижских кладбищ 1763 г. описываются со слов могильщика такие ямы: одна из них, вырытая в январе, весной уже вмещала более 500 трупов и заполнилась; в мае предстояло выкопать вторую, причем могильщик не мог показать инспектору, где именно он собирается это сделать, так как никакого строгого порядка в размещении братских могил не существовало. Случалось, что могильщик, копая очередную яму, вдруг натыкался на еще не разложившиеся до конца трупы и останавливался, после чего или клал сверху новых мертвецов, или снова засыпал неожиданно найденную старую яму и переходил на другое место.
Если же трупы разложились полностью, то кости выкапывали, очищали и складывали в оссуарии. И, если сначала это была, так сказать, производственная необходимость, поскольку места на кладбище не хватало, то, начиная с XIV в., под влиянием возросшей чувствительности людей, ориентированной на все, связанное со смертью, подобные хранилища костей было решено использовать и для другой цели. Разложенные вокруг церковного двора кости и черепа образовывали мрачный декор, напоминавший весьма восприимчивым людям той эпохи о бренности их повседневного бытия.
Вообще сохранность тела в то время тоже была или признаком святости, или признаком вечного проклятья. В зависимости от того, конечно же, кем был так долго не разлагающийся покойник. И земле Сент-Инносан приписывали чудесные свойства «сжирать» трупы за девять дней, превращая тело в скелет. Многие из тех, кто не мог быть похоронен на этом кладбище, просили бросить им в могилу горсть земли с Сент-Инносан, чтобы, так сказать, ускорить процесс.
Хоронили на кладбище, кстати, без гробов. Гроб был предметом роскоши. Его могли позволить себе только люди состоятельные, которые не собирались лежать на кладбище в братских могилах, их гробы опускали под пол церкви. Часто прямо во время службы. Беднякам же приходилось довольствоваться гробом на прокат, в котором их только довозили до места последнего упокоения, или зашитым саваном.
Но и имена знатных людей далеко не всегда сохранялись для потомков. Сохранить имя – это, строго говоря, вообще было не принципиально. Сохранялись, в основном, имена тех, кто оплачивал свои заупокойные службы, или людей выдающихся, которые при жизни прославились своими ратными подвигами, редкой мудростью или благочестием, знатностью рода, верной службой государю.
Итак, таково было Сент-Инносан – любимейшее мест для прогулок в Париже. Днем на кладбище бушевал рынок. Чего здесь только не было! Овощи, рыба, птица… Хотя их и запретили продавать на кладбище, народ все равно разбивал там свои ларечки. Здесь сидели портные и сапожники, продавцы книг и бумаги, торговцы свечами и церковной утварью, цветочники, булочники и пекари, писари и юристы. С кафедры зачитывались судебные решения, на ней выступали с проповедями священники и проповедники. Именно на Сент-Инносан собирались религиозные процессии и торжественные шествия, а на праздники здесь же танцевали ряженые, показывали свои трюки жонглеры и фокусники. Церковь этого тоже не приветствовала. Но это мало кого останавливало. По галереям прохаживались девушки, предлагающие свою любовь за несколько су. Этих церковь не одобряла еще больше, чем циркачей, но факт – до того как стали ходить за девушками в галерею Пале-Рояль, их искали тут. На Сент-Инносан. С XII века это место славилось своими проститутками.
Кроме того, на кладбище могли жить люди. Точно задокументированные случаи относятся к XV веку. Тогда на Сент-Инносан жило несколько отшельниц и женщина, осужденная на вечное заключение в его стенах за убийство мужа. Смертную казнь ей заменили жизнью на кладбище. Специально для нее тут построили отдельный небольшой домик. Вообще кладбище было популярным местом жительства – на него не распространялась светская власть, а значит, и светские налоги. Люди, попросившие убежища на кладбище, поселялись там и отказывались оттуда уходить. Некоторые довольствовались клетушками над погребальными галереями, другие возводили целые жилые постройки и продолжали занимать кладбище куда дольше, чем этого хотелось церковным властям. Не то что духовенство считало недопустимым жить на кладбище, но оно стремилось сохранить полный контроль за использованием этого священного пространства в своих руках.
Таким образом, люди селились на кладбищах, нисколько не смущаясь ни повседневным зрелищем похорон прямо у их жилья, ни соседством больших могильных ям, где мертвецов не зарывали, пока ямы не наполнялись доверху.
Почему же кладбища пользовались до XVIII века такой популярностью? Почему люди, не смущаясь ни видом разлагающихся трупов, ни их запахом, продолжали приходить сюда ежедневно?
Все дело в своеобразном мировоззрении того времени, в том, как при Старом порядке относились к смерти. Тогда смерть была публичным актом. Человек умирал окруженный толпой родственников и знакомых, причастившись Святых тайн. Смерть не была чем-то запретным, табуированным, грязным. Она была частью обычного хода вещей. Потому даже в самых ярких своих проявлениях она не вызывала отвращения. Кроме того, был важен именно момент захоронения тела при церкви «у святых».
По словам Тертуллиана, только мученики, в силу пролитой крови, обладали «единственным ключом от рая». Покидая свое бренное тело, христианин еще не приобретал тем самым блаженства «обитать с Господом». Мертвые должны были ждать Страшного суда, как спящие из Эфеса. Лишившись вместе с телом также чувств и памяти, они не могли испытывать ни радости, ни скорби. Лишь в последний день мира «святые», кому обещано вечное блаженство, выйдут из «нижних пределов», как выражается Тертуллиан, и поселятся в своих небесных обителях. Остальные же будут спать вечным сном: «Злые не воскреснут». Формулы анафемы грозили тому, кого постигло проклятие, самым страшным наказанием: «Не воскреснет он в день Страшного суда».
Вполне возможно потому, что именно страх перед посягательством на могилу заставлял все чаще хоронить мертвых рядом с гробницами мучеников, ибо только мученики, единственные из праведников, кому было заранее обеспечено место в раю, могли защитить тела погребенных и отвратить злонамеренные посягательства на покой усопших.
Захоронение ad sanctos, «y святых», близ могил мучеников, имело и другую причину. Нет сомнений, что страх перед гробокопателями, столь живучий в первые века христианской эры, уже довольно рано, начиная с Раннего Средневековья, стал ослабевать. Причем по экономическим мотивам: ничто больше не привлекало грабителей в могилах, где уже не было никаких ценностей. С другой стороны, не было больше и духовных оснований для страха: поскольку тела умерших покоились отныне под защитой святого и в освященной ограде церкви, то, что бы ни случилось, это было уже не так важно. В самом деле, сколько раз останки умерших бывали в средние века потревожены и даже перевезены в другое место самими клириками, однако не считались оскверненными, ибо оставались на освященной земле церкви. Главной причиной захоронения мертвых «у святых» было желание обеспечить защиту мученика не только телу усопшего, но и всему его существу в ожидании дня пробуждения и Страшного суда.
Итак, святые дают умершему, который был с ними «соединен», не только защиту от Тартара, от мук ада, но и толику своей добродетели и посмертно искупают его грехи.
Сосредоточение усопших христиан вокруг реликвий святых и церквей, воздвигнутых над этими реликвиями, стало отличительной чертой христианской цивилизации. Один из авторов, живших в XVI в., писал, что кладбища не только места захоронений мертвых тел, но в еще большей мере места священные и сакральные, предназначенные для молитв, творимых верующими за души усопших, которые там почиют.
Также стоит помнить о том, что освященная церковь одинаково была нужна как мертвым, так и живым. И святые покровители даровали свою защиту как мертвым, так и живым членам общины. Вот и получалось, что церковь и кладбище были местом сосредоточения благодати, местом защищенным и священным. Поэтому неудивительно, что здесь проходили собрания, суды и собирался рынок. Кто в здравом уме будет обманывать на глазах у святого покровителя? Значит, можно не волноваться ни за показания свидетелей, ни за честность торговли. И не вина святых покровителей, что люди в итоге опошлили прекрасную идею. В конце концов, люди они везде люди. Даже если заключают сделки на кладбище.
P.S. За экскурс в мировоззрение жителей XVII века автор благодарит г-на Филиппа Арьеса, автора книги «Человек перед лицом смерти»
В кабаке было сыро и холодно, а благодаря ревущему в камине огню – еще и дымно. Видимо, хозяин подкинул в него отсыревшие дрова, и теперь белесый пар оседал на столах и в кружках выпивох. Сорбонна тихонько порыкивала, стоило кому-то подойти к их столику ближе, чем на пару шагов, и местные, хотя и бросали на собаку полные ненависти взгляды, предпочитали держаться подальше. За окном все еще лило, но двое нищих на углу упорно просили милостыню у пробегающих мимо прохожих.
Дегре пригляделся внимательнее. Дюжие ребята со здоровенными костылями и перевязанными головам. Вид – самый что ни на есть бандитский. Вряд ли они рассчитывали на подаяние, скорее уж ждали подельников, чтобы обеспечить себя самостоятельно.
Он с хрустом разгрыз хрящик и, порывшись в тарелке, скинул Сорбонне пару косточек. Собака, быстро заглотив угощение, тут же снова принялась осматривать зал.
Дегре подумал, что они с Сорбонной все-таки похожи. Каждый в меру сил старается уследить за вверенной ему территорией. Только вот Дегре территория досталась поболее, чем задымленная таверна. Впрочем, он всегда любил невыполнимые задачи. Взялся же в свое время защищать хромого тулузского графа.
О смене деятельности Дегре никогда не жалел. Пожалуй, роль полицейской ищейки всегда подходила ему больше, чем солидная адвокатская мантия. Да и парик сидел криво… То ли дело теперь. Ночь, бродяги – и они с Сорбонной против Парижа. Каждый раз, когда очередному детине с ножом приходила охота пересчитать Дегре ребра, он чувствовал истинное биение жизни. Страх, гнев и азарт, кипевшие в крови, он бы, пожалуй, не поменял ни на что. Сытая и спокойная жизнь была явно не для него.
Когда Дегре с Сорбонной вышли из таверны, громил на углу уже не было. Видимо все-таки дождались остальных и отправились обчищать кареты и жилища в меру честных парижан. Дегре велел Сорбонне идти рядом и отодвинулся к самому краю дороги. Ночью жители обожали выливать помои на головы зазевавшимся прохожим. Да и в дождь под нависающими верхними этажами домов идти было не в пример уютнее. Только вот темно, хоть глаз коли. Где там ночная стража с фонарями? Тоже, небось, сидят по трактирам, греют старые кости. Ля Рейни все мечтал об освещении, да когда это еще будет? Иногда Дегре казалось, что ночной Париж навсегда останется зловонной клоакой, наполненной шлюхами и подонками самого разного толка. Впрочем, в этом было свое очарование.
Дома на улице почти смыкались, образуя длинную галерею. Но вода, льющаяся с неба, все равно находила себе путь. На верхнем этаже со скрипом распахнулись ставни. Женский голос проорал что-то нечленораздельное, и прямо на середину улицы с громким всплеском бухнулось содержимое ночного горшка. Дегре остановился, брезгливо оглядывая осевшие на одежду брызги. В дождливые дни текущий посреди улицы поток дерьма выходил из берегов, заливая все кругом. Сапоги, конечно, давно уже не годились для светских визитов, а вот новый шерстяной сюртук было жаль. Ставни закрылись, Дегре зашагал дальше. Он не нуждался ни в фонаре, ни в факеле, чтобы бродить по городу. Он чувствовал себя здесь так же свободно, как крыса, которой знаком каждый местный лаз. Когда становилось совсем темно, Дегре полагался на глаза Сорбонны. И она ни разу его не подвела.
Улочка Сен-Дени, тянущаяся от самых ворот, имела довольно нехорошую репутацию. Но сегодня на ней было на удивление спокойно. Дождь распугал всех охотников за наживой, только пара беззубых шлюх прижималась к стене дома, спасаясь под навесом от разгула стихии. Они проводили Дегре долгими взглядами, но звать не стали. Человека с собакой в Париже знали и побаивались.
Улица все тянулась, в темном мареве дождя было не видно ни зги, но Дегре чувствовал, что они почти у цели. По запаху, в основном. Такое ни с чем не перепутаешь. Дождь, кажется, только усиливал его, делая почти невыносимым. Дегре с трудом подавил желание зажать нос платком. В конце концов, он не какой-нибудь зажравшийся аристократ, который приходит сюда, облившись духами с ног до головы.
Кладбище Невинных – небольшой островок зелени между домами – сейчас казалось черной расползшейся лужей. Дома, окружавшие его, ощетинились закрытыми ставнями. В свете чадящих факелов по поляне перемещались темные силуэты. Иногда они выходили на свет и тогда можно было увидеть, какие у собравшихся испитые обветренные лица. Нищие бродяги, калеки, уроды, бандиты и шлюхи, грязные голодные дети, научившиеся срезать кошельки раньше, чем говорить – вот кто собрался на кладбище Невинных этой ночью. Кто-то копался в куче мусора, оставшейся после шумевшего в галереях рынка, кто-то отогревал зад, устроившись на груде костей и запалив костерок, в котором весело потрескивали череп да пара берцовых костей. В боковой галерее несколько пар лениво совокуплялись. Дегре видел, как дюжий детина в лохмотьях вжал в стену девчонку. Та дергалась и повизгивала, то ли стараясь оттолкнуть, то ли наоборот подбадривая его на новые свершения. Рядом одноногий калека смачно ругался, опираясь на стену, а какая-то шлюха увлеченно ему сосала. В другом конце галереи мужик, подбрасывая в воздухе пару монет, дразнил нищего мальчишку, обещая научить премудростям любви. Дегре не стал приглядываться. Местный сброд его не интересовал.
– Ну что, полицейский, нравится тебе мой двор? – услышал Дегре надтреснутый насмешливый голос, когда проходил мимо фонтана. Тут почти никого не было, только пара громил вышла из тени, стоило Дегре подойти ближе. Недалеко от воды на огромном деревянном блюде сидел человек. Точнее половина человека. Худой безногий мужчина без возраста с густой щетиной и седыми волосами, торчащими из-под цветастого платка. Дегре коротко склонил голову. С королем, даже если это король воров и убийц, следовало быть вежливым.
– Здравствуй, Жанин.
– Ну, здравствуй, коль не шутишь. – Великий Керз поднял на Дегре взгляд. Повинуясь едва заметному жесту, охранники быстро подняли хозяина вверх, водрузив блюдо на спину своему третьему товарищу. Теперь Жанин мог спокойно смотреть полицейскому в лицо.
– Скажешь, зачем пожаловал?
Дегре кивнул.
– Банда Каламбредена ограбила дом аптекаря Глазера. Помнишь?
– Предлагаешь наказать их по всей строгости закона? – усмехнулся Жанин. – Разрыть трупы и повесить? Так долго копать придется, фараон. Ту яму уж давно засыпали, – он повел рукой, словно приглашая Дегре обыскать кладбище.
– Они нашли там яд. Сильный… Девка одна созналась. Видела, говорит, где-то, – Дегре на мгновение запнулся, вспоминая лицо Анжелики. Ах, графиня де Пейрак, как же так случилось, что вы стали Маркизой Ангелов? Блестящая дама – и на самом дне. Говорят, после разгрома Каламбредена, она оказалась в Шатле. Говорят, Жанин обязан ей своим местом. Много чего говорят… Впрочем, Дегре предпочитал факты слухам. И сам кое-что мог рассказать о бывшей маркизе. В конце концов, сведения о яде она подарила ему не просто так.
– Ну, яд…– Жанин пожал плечами, отчего его блюдо немного покосилось, и он тут же водворил его на место, упершись в спину охранника крепкими руками.
– Я сегодня пришел с просьбой. – Дегре взглянул на калеку. – Великий Керз, вели своим людям осмотреть еще несколько домов. Все, что они найдут, пусть заберут себе. Мне нужен только яд.
Жанин фыркнул:
– А потом ты схватишь их и колесуешь на Гревской. Хороша сделка, фараон!
Дегре улыбнулся:
– Я поклянусь не давать делам ход.
Он скрестил пальцы и плюнул:
– Идет?
– А мне что за выгода? – снова протянул Жанин.
– Я отпущу трех висельников. Кого скажешь, – Дегре ухмыльнулся. – Смотри, стоят их жизни твоей помощи?
Жанин посерьезнел.
– Как узнал? – спросил он тихо. Трое его людей действительно попались фараонам, и сейчас томились в Шатле, ожидая своей участи. На побег надежды было мало, а терять ближайших соратников Жанин не хотел.
– Птичка на хвосте принесла, – пожал плечами Дегре. – Так по рукам?
– Идет, – Жанин кивнул. – Как мои люди узнают яд?
– Я опишу, – Дегре кратко рассказал о порошке с запахом чеснока и о странной жидкости во флаконе.
– Ну, смотри, фараон, натащат тебе духов да притираний. Лавочку сможешь открыть, – хрипловато рассмеялся Жанин.
Дегре усмехнулся:
– Пусть несут. Найду, куда пристроить.
С кладбища он уходил довольным. За его спиной громилы Великого Керза созывали народ. То ли для сбора налогов, то ли чтобы передать им его просьбу – Дегре было не интересно. Сорбонна, пролежавшая весь разговор у его ног, снова весело трусила по улице, радуясь и наконец переставшему дождю, и тому, что запах самого старого парижского кладбища и вонь нищих с каждым шагом оставались все дальше.
Оказавшись в своем доме, Дегре первым делом умылся. Переодевшись в сухое и набив трубку привезенным из Виргинии табаком, он налил себе рюмку настойки. После прогулки под дождем кровь нужно было разогнать.
Сорбонна устроилась у камина, отогревая озябшие мокрые лапы. Внизу суетилась служанка, собирая ужин, и Дегре почти с наслаждением слушал ее фальшивое пение.
Настойка приятно прокатилась по телу теплой волной. Вкус табака уютно оседал на языке. Дегре выпустил изо рта струю дыма и закрыл глаза.Вошедшая служанка, думая, что он спит, уже собралась было накрыть его пледом и отобрать трубку, но Дегре распахнул глаза и рассмеялся, когда девушка почти подпрыгнула от неожиданности.
– Оставь поднос, Аннет, давай сюда плед и иди, – распорядился он, все еще улыбаясь. – Я дальше сам… Ложись спать. Только вычисти мою шляпу. Она, кажется, безнадежно намокла.
Когда за девушкой закрылась дверь, и ее шаги застучали по лестнице, Дегре снова потянулся и, поднявшись, налил себе еще рюмку. Эту он пил за покойного маркиза де Бренвилье, чтоб ему земля была пухом, да черти в аду попались поласковее.
Первый раз он увидел де Бренвилье около пяти лет назад, когда только начал службу в новой должности. Для Дегре не было тогда ничего важнее, чем ярмарка Сен-Жермен, которую уже несколько месяцев упорно не могли поделить две банды: Каламбредена и Родогона-цыгана. Он знал, что война идет не только за территорию, но и за сердце и то, что пониже, прекрасной Маркизы Ангелов, о которой давно судачили придворные Великого Керза. Да и в полиции о ней ходили самые невероятные слухи. Подумать только, сколько дел творилось в те времена в Париже из-за того, что двум висельникам приспичило засадить какой-то нищей оборванке!
И вот, когда все мысли Дегре крутились вокруг прекрасной Маркизы и ее ухажеров, у него в кабинете появился посетитель. В темной одежде, с маской на лице. Сразу видно: дворянин. Только они так рядятся, когда не желают быть узнанными. Чтобы ни в коем случае не смешаться с толпой, видимо. Как будто дорогой одежды и презрительной рожи недостаточно!Под маской оказалось вполне заурядное лицо полноватого седеющего буржуа. Слишком простое для аристократа. Впрочем, Дегре его узнал сразу. Благодаря работе он неплохо разбирался как в верхушке, так и в подножье пирамиды, зовущейся Парижем, да кроме того, уже некоторое время довольно успешно выполнял мелкие просьбы аристократов. Связи – великая вещь, что не говори!
– Маркиз де Бренвилье, – Дегре коротко поклонился. – Что привело вас в мой кабинет?
Маркиз поспешно кивнул и, усевшись на стул, жадно припал губами к графину с водой, наплевав на все условности этикета. Только тогда Дегре заметил его синеватые трясущиеся губы, лихорадочные движения и общую бледность.
– Меня хотят убить, – гость отер ладонью потный лоб и подправил съехавший на бок парик. – Я точно знаю.
Дегре хотел было спросить, что навело маркиза на эту мысль, но тот продолжил сам, то и дело сбиваясь и снова прикладываясь к графину. Дегре слушал внимательно. Маркиз выглядел весьма и весьма запуганным…
– Я не знаю, кого винить, – говорил он. – Но в последнее время я чувствую, что за мной следят. Несколько раз ко мне в карету запрыгивали какие-то бродяги, и только то, что я был не один, спасало меня от их ножей. Вчера я возвращался домой из салона Нинон, и в подворотне на меня снова напали. Я был ранен, смотрите! – Маркиз поспешно расстегнул сюртук и, спустив его с плеча, продемонстрировал окровавленную повязку. – Мой кучер сумел проломить ему голову, – Бренвилье указал на свою рану. – Я поднял шум. Второй скрылся. Сейчас у меня жар… Врачи делали кровопускание. Подозревают, что кинжал был отравлен… Не знаю, что и думать. Я никому не причинял вреда. Только если Мадлон, моей любовнице, которую я оставил несколько лет назад. Жозеф д’Эрве все еще злится на меня из-за жены… Считает, она понесла от меня… Да и сама Клодин… я обещал ей кое–что…
Дегре слушал откровения маркиза, делая пометки. По его словам, желать смерти ему могла добрая половина Парижа. Впрочем, одно имя так и не прозвучало.
– А как же ваша очаровательная супруга, маркиз?
– Мари? – Бренвилье покачал головой. – О нет, Мари – ангел. Она не способна ни на какое злодеяние. Кроме того, она меня нежно любит…
Дегре с трудом выпроводил маркиза, пообещав во всем разобраться.
Тот умер в своей постели через две недели. Громче всего на похоронах рыдала безутешная вдова.
Тогда Дегре подумал о яде. Но подозрения так и остались подозрениями. Тем более что на ярмарке Сен-Жермен произошло очередное столкновение, и он тут же и думать забыл о других делах, сосредоточившись на том, чтобы прекратить свары раз и навсегда.
И вот, спустя пять лет, Дегре снова столкнулся с этой историей. «Для господина Сен-Круа» было написано на пакете с мышьяком в доме аптекаря, ограбленного накануне смерти маркиза. Что ж, теперь в Париже каждая собака знает, что оный господин делит с очаровательной маркизой ложе. И совсем недавно госпожа де Бренвилье лишилась отца. Тоже при весьма подозрительных обстоятельствах. Интересно, если оборванцы вломятся в дома к знатной даме и ее любовнику, найдут ли они что-нибудь любопытное? Или все давно исчезло, спрятано на дне Сены, сгорело в огне, дабы не смущать ничьих взглядов и не пробуждать в прислуге странных мыслей? В любом случае, Дегре хотелось проверить. Чем черт не шутит! Ведь не зря же он так старательно выслеживал подручных Великого Керза.
– Ну что, Сорбонна? – Дегре открыл глаза и неторопливо вытряхнул на поднос уже остывшую трубку. – Будем с тобой есть и думать. История становится все любопытнее…
Сорбонна, дремавшая у камина, услышав свое имя, неторопливо встала и подошла к хозяину. Тот похлопал ее по лобастой голове и протянул самую большую косточку из своей тарелки. Дегре был уверен, что Аннет подкладывала их туда специально, чтобы ему было чем поделиться с собакой. За это он даже немного увеличил ей жалованье. Сорбонна захрустела костью, Дегре вгрызся в краюху хлеба. Спать ему уже не хотелось. Помимо случая прекрасной маркизы и ее любовника, требовалось уделить внимание множеству других дел.
Великий Керз был верен своему слову. Через пару ночей несколько особняков в Марэ оказались дерзко ограблены. Вынесли все, вплоть до коробок с пудрой и флаконов с притираниями. Полиция тщетно пыталась поймать виновных. Ля Рейни клялся и божился, что сделает все возможное, и старательно намекал Его Величеству на острую необходимость в освещении улиц. Тот, кажется, начинал склоняться к нужному решению… Но лично Дегре никакой радости эта история не принесла. Аннет достались десяток флаконов с духами, притирания и пудра. И, кажется, служанка весьма однозначно приняла подарки на свой счет. А яда не было. Или бродяги плохо искали. В любом случае, ля Рейни не одобрял увлечений подчиненного делами аристократов. Для начала нужно было разобраться с тем, что под ногами, а потом уже лезть наверх. Иначе недолго и поскользнуться.
Дегре давно подозревал, что Аннет с ним заигрывает. Но за последние полгода подозрение окончательно переросло в уверенность. Все поведение служанки говорило о том, что хозяин ей не безразличен, и что она совсем не прочь заполучить, наконец, кольцо на палец, чтобы распоряжаться в доме с полным на то правом. Еда становилась все вкуснее, одежда выглядела безупречно, а корсаж платья Аннет уже не оставлял никакого простора воображению. Дегре вздыхал, разглядывая ее налитые белые груди, между которых терялся серебряный крестик, и думал о том, что жизнь к нему несправедлива. Ни обзаводиться женой, ни лишаться служанки он совершенно не желал, хотя определенно не возражал бы затащить красотку в постель, тем более что демонстрируемая ему грудь с темными ореолами сосков, так и выпрыгивающая из корсажа, кажется, настоятельно требовала внимания. Дегре бы с удовольствием помял ее в руках, попробовал на вкус. Пожалуй, на ней неплохо бы смотрелись следы его пальцев… Но, судя по всему, Аннет вряд ли удовлетворится регулярными визитами в хозяйскую спальню. Начнет много болтать, делиться своими мыслями… Вот этого добра Дегре точно было не надо, так что оставалось только провожать грудь грустным взглядом, да любоваться на округлый зад, когда Аннет принималась мыть полы. С этим она в последние дни тоже зачастила…
Впрочем, мысли об Аннет и ее прелестях были недурным утешением, а именно в утешении Дегре сейчас и нуждался, поскольку чувствовал себя дураком. И все благодаря проклятой Маркизе Ангелов – нет, теперь уже маркизе дю Плесси-Бельер, королевской фаворитке. Как ловко она одурачила его в Марселе, ускользнув из-под самого носа! Несмотря на всю испытываемую им злость, Дегре продолжал ей восхищаться. Какая женщина… Жаль, что именно ее он никогда не сможет назвать своею. У нее совсем другая судьба. Ему оставались Аннет да шлюхи разной степени потасканности. Впрочем, Дегре не жаловался. В свободе была своя прелесть. За Маркизой же интереснее наблюдать издалека. Она – вольная пташка, в клетке не поет. Даже из рук короля упорхнула, чертовка!
Между тем, по возвращении из Марселя Дегре ждали любопытные новости. У безутешной маркизы де Бренвилье погибли братья, оставив ее наследовать все небольшое состояние их семьи. Маркиза страдала, помогала бедным, видимо, искупала грехи. Вскрыть тела снова не удалось. Дегре собирался обыскать всех аптекарей, продававших маркизе снадобья. Ей и ее любовнику заодно. Только вот чувствовал он, что все это бесполезно. Даже тот злополучный мышьяк ровным счетом ничего не значил. Что мешало высокородному господину Сен-Круа озаботиться травлей крыс? Благо в Париже их расплодилось до черта… Все же ужасно жаль, что четыре года назад бродяги Керза так ничего и не нашли. Но Дегре не терял надежды. Теперь, когда ля Рейни вплотную занялся освещением и очищением города, Двор чудес почти утратил свою былую власть и силу. Дегре уже не приходилось думать о том, сколько человек прирежут ночью за пару су. Сколько-то прирежут, конечно, но с каждым годом таких «счастливчиков» становилось все меньше. Теперь и ля Рейни не осуждал его внимания к благородному сословию. Ловить шлюх и убийц в дворцовых переходах и аристократических гостиных, пожалуй, было интереснее, чем в галереях кладбища Невинных. К тому же, положение теперь позволяло Дегре посещать эти гостиные свободно. Вот и история госпожи де Бренвилье дождалась своего часа…
Аптека, которую он почтил своим визитом, находилась недалеко от моста Менял. Небольшой двухэтажный дом выглядел темным и закопченным. Вывеска покосилась, облупившуюся краску явно требовалось подновить. В лавочке было пусто. Дегре мог спокойно оглядеться, жалея, что рядом больше нет Сорбонны. Вот уж кто получил бы истинное удовольствие от возможности сунуть нос в аптекарские ступки, травки и настойки!
Темная лавчонка с не слишком чистыми окнами пахла травами, землей и спиртом. Дегре приметил на полках банки со странными отварами, несколько колб и реторт, в некоторых плавало что-то заспиртованное. В ступку, стоящую на стойке, были небрежно брошены пара пучков травы, какой-то камешек и, кажется, пять или семь зубов. Позвонив еще раз в висевший у входа колокольчик, Дегре продолжил исследовать полки. Он как раз осматривал банку со шпанской мушкой, когда услышал сухой старческий голос.
– Чем я могу вам помочь? – в лавочку вошел хозяин, седой старик с подрагивающими руками в не слишком чистом переднике. Именно его когда-то, почти десять лет назад, ограбили Маркиза Ангелов и ее любовник. Что ж, похоже, уважаемому аптекарю Глазеру пришла пора платить по счетам.
– Месье Глазер? – вежливо уточнил Дегре и, как только старик кивнул, продолжил: – Мое имя Франсуа Дегре. Я представитель полиции.
– Но я не обращался в полицию, месье Дегре, – настороженно проговорил Глазер.
– Зато полиция обращается к вам. – Дегре неприятно усмехнулся. – Я бы хотел осмотреть вашу мастерскую.
Глазер что-то промямлил, видимо пытаясь отказаться, но Дегре решительно отодвинул его с дороги и прошел во внутренние комнаты.
Там находился склад. Несколько шкафов с ингредиентами, среди которых Дегре заметил засушенные тушки животных, минералы и какие-то порошки. На широких деревянных столах стояли ступки и миски. Лежали бумаги, исписанные прыгающим старческим почерком. В очаге пылал огонь, над ним висел котелок, в котором что-то негромко булькало. От варева поднималась тонкая струйка пахнущего травами пара. Осмотревшись, Дегре направился дальше, прошел мимо лесенки, ведущей в жилые помещения, мимо кухни, в которой хозяйничала дородная краснощекая служанка и, наконец, оказался перед запертой дверью. Запыхающийся, что-то лопочущий Глазер бежал следом.
– Тут заперто, заперто! – проговорил он срывающимся голосом.
– Так отоприте, – Дегре повернулся к аптекарю.
Тот затряс седой головой.
– Отоприте, месье, – повторил Дегре тихо и угрожающе. – Иначе я решу, что вы там что-то прячете. И вернусь уже не один…
Аптекарь тяжело вздохнул и, помявшись еще немного, все-таки полез за ключом.
– И что же это? – с усмешкой уточнил Дегре, когда дверь распахнулась.
В комнате было довольно темно и пыльно. Свет проникал сюда через маленькое окошко почти под самым потолком. На полках стояли книги, стол ровным слоем покрывали реторты и колбы. Перегонный куб, атанор, несколько горелок…
– Да вы, я смотрю, балуетесь алхимией. И как, нашли секрет превращения металлов в золото? Нет? Тогда чем же вы здесь занимаетесь?
Дегре подошел к полкам, на которых были расставлены склянки. Какие-то из них оказались пусты, в других хранились порошки и разноцветные жидкости. На паре Дегре прочел фамилии. Надо сказать, довольно известные. Но Сен-Круа среди них не было.
– Что это? – он подхватил один из пузырьков и, посмотрев на просвет, встряхнул. Потом начал отвинчивать пробку.
Аптекарь молчал.
– Что это? – повторил Дегре.
– Настойка, – прокаркал аптекарь, пристально наблюдая за тем, как пробка с тихим скрипом покидает сосуд.
– Для чего? – Дегре поднес флакон к носу и принюхался. Запаха практически не было.
– Для… для хорошего сна! – аптекарь нервно потер руки. – Да, да, – затараторил он. – Для хорошего, очень хорошего сна.
– Отлично! – Дегре сунул склянку под нос старику. – Пейте.
Тот замотал головой:
– Это заказ, я…
– Пейте! – Дегре встряхнул флакон, и несколько капель попало Глазеру на лицо. Тот отшатнулся, замахав руками. Флакон упал на пол, разбившись вдребезги.
Дегре схватил аптекаря за руку, притягивая к себе. Тот поскользнулся на мокром полу и едва не упал на осколки.
– Что это? – рявкнул Дегре в серое от страха лицо.
Глазер замотал головой.
– Тогда я тебе скажу, – прошипел Дегре, для порядка тряхнув старика за плечи. – Это – яд. Предназначенный, если я не ошибаюсь, некоему месье Верни.
– Нет! – старик снова замотал головой.
– Сейчас проверим, – Дегре заставил аптекаря согнуться. – Хочешь слизать свое варево с пола? Я могу это устроить!
– Нет, пожалуйста! Пожалуйста, – старик явственно всхлипнул. – Умоляю, месье… там яд.
– Отлично! – Дегре отпустил его и потер руки. – А теперь, дорогой мой месье Глазер, мы с вами поговорим.
– Сен-Круа, – после долгого разговора о специфике заработка аптекаря и личностях его покупателей Дегре задал наиболее интересовавший его вопрос. – Это ваш клиент?
Старик покачал головой:
–Он давно не мой клиент, месье.
–Не врите мне, Глазер! – Дегре хлопнул ладонью по столу.
Впрочем, он не был уверен в том, что старик врет. Агенты следили за Сен-Круа и его любовницей. Ни они, ни их слуги не обращались к аптекарю. И от Глазера к ним не приходило посыльных.
– Но это правда, месье. Месье де Сен-Круа давно не является моим клиентом. Он, верно, обратился к кому-то еще. А может… Знаете… – Глазер нервно облизнулся. – Мне кажется, он сам смыслит в алхимии…
– С чего ты взял? – Дегре нахмурился.
– Я слышал… Он говорил про Экзили, с которым познакомился в Бастилии. И однажды… Однажды прислал мне свой заказ назад. Я доверил исполнение помощнику, а тот ошибся. Сен-Круа определил это по виду выпавшего осадка. Я только сейчас вспомнил.
– Экзили?
– Говорят, он помогал с ядами самому Фуке, – зашептал Глазер, лихорадочно сверкая глазами. – Если де Сен-Круа с ним сошелся… Он может знать очень много, месье, очень много!
– Значит, месье может все сделать сам. Хорошо. Есть ли у вас сведения об особых талантах маркизы де Бренвилье?
Аптекарь покачал головой.
– Что ж, думаю, на данном этапе вы сказали и сделали достаточно, – Дегре обвел комнату взглядом и, подумав немного, подошел к полке со склянками. – Буду вам премного благодарен, если вы не станете сообщать ни госпоже маркизе, ни месье де Сен-Круа о нашей встрече. – Он хищно улыбнулся. – А то ведь всякое может случиться… Найдут у вас подпольную лабораторию с ядами, например.
– Я не делаю ничего противозаконного! – горячо возразил Глазер.
– Зато ваши клиенты, уверен, делают. – Дегре легким движением руки смахнул на пол все склянки. Комнату наполнил звон разбитого стекла. Аптекарь схватился за сердце.
– Мы друг друга поняли, месье? – уточнил у него Дегре.
Старик, рухнув на стул, молча кивнул.
– Ну и прекрасно, – Дегре отряхнул руки. – Советую вам впредь заниматься исключительно безопасными исследованиями.
Месье Годен де Сен-Круа в целом был доволен своей жизнью. Она складывалась вполне удачно: большой дом в Марэ, прислуга, экипажи, наряды, очаровательная любовница. Пусть маркиза де Бренвилье уже не молода, но определенно все еще красива. Кроме того, опыт… Ах, с молоденькой дурочкой никогда не получить того, что может дать мужчине зрелая женщина! Впрочем, Сен-Круа предпочитал разнообразие, и в его постели молоденькие дурочки чередовались со зрелыми и опытными любовницами. Только Мари де Бренвилье царила там всегда. Так же, как и в его сердце.
Их связывало нечто большее, нежели просто страсть. Много раз Сен-Круа размышлял о том, что ничто не делает людей ближе, чем совместно осуществленное убийство. На их с маркизой совести было столько, что попасть после смерти в рай Сен-Круа не рассчитывал. Когда он был еще молод, то надеялся жить вечно. Алхимия, страсть его юности, обещала ему все богатства мира и вечность в придачу. Что ж, богатства он заработал, пусть и не с помощью философского камня. А вечность… Вечность все не хотела даваться ему в руки. Хотя иногда Сен-Круа казалось, что он вот-вот разгадает проклятый секрет.
Лабораторию, раньше размещавшуюся в его загородном имении, Сен-Круа в этом году перенес в Париж и теперь проводил здесь все свободное время. Мари жаловалась, что он совершенно о ней забыл. Но Сен-Круа привычно отмахивался, заявляя, что пытается спасти ее от ужасов ада. Этого обычно было достаточно. Тем более что Мари последние несколько месяцев проводила время в объятьях молоденького и восторженного Мартена д'Аржантейля, который не уставал восхищаться ее красотой, умом и проницательностью. Вместе они вызывали всякого рода духов и, кажется, приносили жертвы дьяволу. Сен-Круа предпочитал не вникать и не заигрывать с такого рода силами. В их милость он не верил. А между тем времени с каждым годом становилось все меньше. Иногда ему казалось, что он чувствует за спиной горячее дыхание ада.
Вот и сегодня он работал в своей лаборатории, разогрев атанор, проводил очередной опыт. Черт! Удалось же тогда хромому колдуну из Тулузы добыть золото! Почему же у него, Сен-Круа, не получается повторить? Он снова и снова всматривался в книги в поисках ответа. Но тщетно. Или же он что-то упускал. Металлы плавились, он видел смену цветов, но и только. Смерть, видимо, давалась ему гораздо легче, чем жизнь.
Когда принесли письмо, Сен-Круа как раз устроился за столом с бокалом воды, разбавленной вином, и куском мяса. Перед продолжением опытов следовало подкрепиться. Увидев имя отправителя, он нахмурился и быстро сломал печать. Интересно, что потребовалось от него старому аптекарю Глазеру?
Сначала Сен-Круа читал письмо, лениво скользя взглядом по неровным буквам. С годами почерк аптекаря становился все более нечитаемым. «Видимо, руки у него уже не те», – заметил Сен-Круа про себя, проглядывая пожелания здоровья и прочие вежливые излияния. Но вскоре ему стало не до праздных наблюдений. Содержание письма захватило его полностью. Закончив, он прочитал внимательно второй раз. Потом третий. И, наконец, смяв бумагу, швырнул ее в камин. Весело потрескивая, пламя пожирало послание, а Сен-Круа смотрел. Старый аптекарь дал ему множество поводов для размышлений.
Эксперименты были заброшены. Лаборатория – полностью очищена. Ни одного яда, ни одного опасного ингредиента, ничего, что можно смешать и использовать для отравления. Сен-Круа не спал всю ночь, лихорадочно уничтожая свои богатства. Книги и записи он тоже собирался было предать огню. Даже собрал первую пачку бумаг и донес их до камина. Но рука не поднялась: все-таки труд всей жизни. Некоторые вещи он, пожалуй, уже не смог бы восстановить. Так что записи отправились в тайник, о существовании которого – Сен-Круа был уверен в этом – знал только он один.
На следующее утро он собрал в зале всю прислугу и, выдав им жалованье, велел убираться к чертям. Завтракать он ушел в трактир, а после весь день бродил по городу, словно самый обычный плебей. Заглядывал в лавки, зашел на ярмарку, озаботился наймом новой прислуги. Теперь в его доме слуг было всего двое: лакей, он же кучер, и горничная, спорая грудастая девица по имени Марго. Она бросала на хозяина любопытные взгляды, много хихикала, но убиралась добротно. И готовила неплохо. Если поначалу Сен-Круа относился к ней с подозрением, то скоро привык.
Он нанес несколько визитов маркизе де Бренвилье, чтобы напомнить о связывающей их дружбе. Но та, кажется, слишком сильно увлеклась новым любовником. И держалась с Сен-Круа вежливо, но немного холодно. Это пугало. Вот уж в чем Сен-Круа был всегда уверен, так в том, что Мари останется с ним до конца… А она променяла его на какого-то мальчишку! Променяла того, кто собирался подарить ей вечность, на крепкий хуй да смазливую мордашку!
И пусть Сен-Круа без труда удалось затащить ее в постель, он видел: что-то не так. Мари была все так же бесстыдна и восхитительна, все так же умела и ловка, но все равно он чувствовал перемену. У ее поцелуев был привкус чужих губ. И стонала она, пожалуй, слишком громко, словно желала ему угодить. Даже внутри ее лона, казалось, все было не так. Словно ветреная любовница и там все переделала под нового любовника. «А груди у нее начали увядать», - заметил вдруг Сен-Круа, нависая над любовницей и старательно двигаясь у нее между ног. – «Возраст, увы, дает о себе знать». Кончив, он, по обыкновению, поцеловал маркизу во влажный от пота лоб и, пожелав ей приятной ночи, удалился. Та умоляла его остаться, но Сен-Круа отговорился тем, что его ждет работа. Еще раз повторять все это утром у него не было никакого желания.
– Ах, мой дорогой, – промолвила маркиза, вытягиваясь на смятой постели. – Как бы ад не оказался ближе, чем вы думаете…
От этих слов по телу Сен-Круа пробежали мурашки. Оправив одежду, он поспешил откланяться.
В доме господина де Сен-Круа было темно и тихо. Только в окне на нижнем этаже одиноко поблескивала свечка. Обычно веселый, Сен-Круа в последнее время превратился в мрачного затворника, боящегося собственной тени. Поговаривали, что темные ритуалы, которые он проводил в своем жилище, привлекли внимание Сатаны, и теперь Сен-Круа бежал от адского возмездия. Еще говорили, что он замаливает грехи… Уж то, что ему есть за что просить у господа прощения, не вызывало сомнений. Люди, которые считали себя более осведомленными, шептались о том, что Сен-Круа хотят убить. Говорили, что от одного покушения его спас кучер. От второго – вовремя проснувшаяся служанка. Но смерть ходила за ним по пятам. Все ждали лишь часа, когда возмездие свершится.
Марго сидела у окна и вглядывалась в темноту, царящую на улице. С тех пор, как господин де ля Рейни велел поставить в Париже фонари, ночь стала светлее и безопаснее. Особенно здесь, в квартале Марэ, где селились обеспеченные аристократы.
Вот на улице показался экипаж, из которого на ходу выпрыгнул человек в широкополой шляпе. Миновав светлое место, он подбежал к дому, около которого пропал, слившись с тенями, отбрасываемыми росшими в саду деревьями.
Марго поднялась и, подхватив свечку, поспешила к черному ходу.
– Долго же вас не было, – шептала она, впуская позднего гостя. – Я все глаза проглядела.
– Спит хозяин? – уточнил тот. – Точно видела?
– Даже одеяло ему поправила, – Марго широко улыбнулась.
– Где они?
– Внизу, в тайнике. Он думает, никто о нем не знает.
– Умница девочка! – мужчина широко улыбнулся и шлепнул ее по заду. – Так веди меня, красотка. Сначала убедимся, что я не зря сюда тащился.
Спустившись по лестнице, Марго легко вбежала в лабораторию и, немного повозившись, отодвинула панель, скрывавшую нишу в стене.
– Как банально, – ее спутник нехорошо ухмыльнулся и, подойдя к тайнику, принялся в нем рыться.
– Вот оно! – схватив письмо, он осмотрел его со всех сторон. – Есть у тебя хозяйская печать, моя прелесть?
– Кольцо на его пальце, – Марго внимательно наблюдала за ним.
– Отлично! – он сорвал печать и буквально через секунду расхохотался. – Аннет, ты умница! Это оно.
– Признается во всем? – с любопытством уточнила она, встав на цыпочки, чтобы получше разглядеть содержимое письма.
– И преступления маркизы осветил в полной мере, – Дегре довольно улыбнулся и, вложив письмо за борт своего сюртука, потер руки.
– Ну-с, красавица, веди меня к своему любезному нанимателю. Только тихо…
В спальне у Сен-Круа было душно и темно. Его силуэт в лунном свете четко выделялся на постели. Сен-Круа спал на спине, то и дело морщась и елозя руками по постели. Неухоженный, с выступившей на лбу испариной, он что-то еле слышно бормотал.
Аннет хотела было что-то сказать, но Дегре приложил палец к ее губам, приказывая молчать, а потом указал на ноги ее хозяина, жестом веля подержать их.
Когда на лицо Сен-Круа опустилась подушка, он проснулся и попробовал вырваться. Он пытался кричать, звать на помощь, брыкался, но на ноги тоже навалилось нечто тяжелое. Подушка давила все сильнее, а он мог только бесполезно долбить по матрасу руками и мычать. А потом затих.
Подержав подушку еще немного, Дегре наконец убрал ее в сторону. Мертвый Сен-Круа тоже выглядел жалко. На левом уголке посиневших губ повисла капля слюны, он смотрел перед собой широко открытыми, словно выкатившимися из орбит глазами. На ночной рубахе явно проступило мокрое пятно. Перед смертью де Сен-Круа обоссался.
– Уф, – Аннет подошла ближе и тоже заглянула в лицо мертвеца, а потом прижалась к Дегре. – Страшно…
Притянув ее ближе, Дегре помолчал.
– Давай-ка, милая, нужно запечатать наше письмо.
Снимать кольцо с остывающей руки человека, которого только что убила – для Аннет это оказалось нелегко. Дегре смотрел на нее внимательно, но не вмешивался. Наконец, кольцо было у них. И через пару минут заново запечатанные признания Сен-Круа заняли почетное место в его бумагах. А кольцо – на его пальце.
– Что ж, Аннет, теперь ты снова можешь стать моей служанкой, – улыбнулся Дегре, галантно распахнув перед ней дверь комнаты.
– Теперь, месье Дегре, вы просто обязаны на мне жениться, – проворчала та в ответ.
– А, может, и женюсь, – Дегре с видимым удовольствием облапал ее грудь. – Если не будешь слишком много болтать.
– Я нема как могила, – фыркнула Аннет.
Дегре же подумал, что, может быть, действительно женится. Чем черт не шутит. Все-таки ничто так не сближает людей, как совместно осуществленное убийство.
Когда Аннет вернулась в дом, все снова стало хорошо и привычно. За столько лет она выучила все привычки Дегре, и теперь он был почти бесконечно рад найти трубку на привычном месте, одежду – идеально выглаженной и чистой. А в шкафчике – свою любимую настойку. Только Сорбонны у камина ощутимо не хватало. Вот ведь штука! Лет пять уже прошло, пожалуй. А он все вспоминает…
Дегре раскурил трубку и, плеснув себе настойки, по традиции выпил за маркиза де Бренвилье. Теперь в аду ему должно стать приятнее. Всегда приятно, когда компания хорошая.
В комнату вошла Аннет и, не спрашивая, подвинула себе стул и уселась напротив Дегре.
– Вы не сказали мне, что нам придется его убивать, – она сложила руки под объемным бюстом. Сегодня, кстати, он был прикрыт платком. Дегре безошибочно догадался, что ничего хорошего ему это не сулит.
– А если бы сказал, ты бы согласилась? – весело спросил он и пыхнул трубкой.
– Нет, конечно! – Аннет всплеснула руками. – Я – девушка порядочная.
– Вот потому и не сказал, – Дегре обаятельно улыбнулся.
– Но зачем вы его? – спросила Аннет после непродолжительного молчания, убедившись, что Дегре говорить больше не собирается.
– А что я должен был сделать?
– Забрать письмо! Он же во всем признался. И что маркиза де Бренвилье отравил, и что был любовником его жены. И что они убили ее отца, сестер, братьев и их детей… даже, кажется, написал, что они бездомных травили супом – испытывали новые яды.
– И что? – Дегре безразлично пожал плечами.
– Но у вас же было доказательство!
– Украденное из тайника, о наличии которого в доме никто не знал, – Дегре насмешливо фыркнул.
– Там была его печать!
– Он бы сказал, что ее подменили.
– Можно было бы провести дознание! Под пытками бы он сознался! – Аннет нахмурилась.
Дегре рассмеялся:
– Он аристократ, милочка. Король не слишком хорошо относится к тому, что из-за какой-то ерунды пытают его придворных.
– Тогда вообще все было зря? – Аннет насупилась.
– О нет, девочка, – Дегре покачал головой. – Все было совершенно не зря. Письмо нашли. По делу начато расследование. Ля Рейни ухватился за него зубами, маркизу де Бренвилье уже взяли под стражу. И, пока железо еще горячо, я собираюсь провернуть еще несколько любопытных дел… Эти аристократы и не подозревают, что их ждет. Уверяю тебя, маркиза многим открыла дорогу на ту сторону. От Двора чудес остались жалкие ошметки, пора проредить и королевский двор, как считаешь?
– Но сначала вы на мне все-таки женитесь! – Аннет решительно вздернула подбородок.
– Пожалуй, для жены ты слишком болтлива и задаешь многовато вопросов, – проворчал Дегре. – Но я совершенно не против затащить тебя в постель…
Тяжелый кислый дух немытых людских тел мешался с запахом гниющей рыбы, тухлых овощей и нечистот. С реки тянуло тиной и сыростью, мокрым деревом… Сильнее всего пахло дымом и паленой человеческой плотью. Филипп прижал к носу надушенный платок, но от приторно-сладкого аромата розового масла его замутило. Кто-то толкнул его под локоть, в спину тоже упирался чей-то кулак, из окон домов слышались крики и ругань, толпа прибывала, становясь плотнее, гуще, и Филипп чувствовал, что ему все труднее дышать. Он сам заработал кулаками, упрямо сжимая зубы, не позволяя оттеснить себя вглубь площади. На какое-то мгновение толпа вынесла его прямо к костру, и он успел взглянуть на кучу пепла, в которую превратились когда-то великолепные книги, и на черную обугленную фигуру их обладателя. Филипп сильнее сжал зубы, зло смаргивая набежавшие на глаза слезы. Он отвернулся от костра, тут же натолкнувшись взглядом на нее. Женщина в бедной потрепанной одежде, в тусклом застиранном платке неотрывно смотрела на костер. По ее лицу тоже бежали слезы, и она так же зло сжимала губы. Филипп побледнел от ярости. Как же ему хотелось ее убить! Он уже начал протискиваться к ней в толпе, но поток людей отнес его в сторону, и он потерял женщину из виду. Филипп снова поднял взгляд на костер. Кто-то швырнул в него еще дров, и огонь теперь полыхал ярче. Темный обугленный остов знаменитого Тулузского колдуна уже было невозможно разглядеть в клубах дыма. Филипп отвернулся. Слезы снова жгли глаза и стояли комом в горле. Все из-за нее! Из-за смазливой маленькой сучки, стоявшей здесь на площади! Он никогда ей этого не простит. Она поплатится. Однажды обязательно поплатится… Кто бы мог подумать тогда, почти десять лет назад, что все закончится именно так.
Филипп помнил, как впервые увидел хозяина Отеля Веселой науки. Был жаркий августовский день 1651 года. Фронда сходила на нет, и их мать вела нескончаемые переговоры, обсуждая возможность возвращения короля в Лувр. Одиннадцатилетний Филипп был чумазым везде лезущим мальчишкой с полным отсутствием манер и не менее полным осознанием того, что он – брат короля. А, значит, может вести себя так, как ему заблагорассудится. Только вот жениться, скорее всего, придется по выбору маменьки. Но и это не страшно. Надоевшую жену всегда можно отравить или отправить в монастырь. Придворные, путешествовавшие с ними, всячески поддерживали Филиппа в его желаниях. Шалости и проказы встречались ими с умилением и восхищением, и юный принц был рад стараться, подшучивая над хозяевами замков, в которых они останавливались, изводя трактирщиков и стравливая свою свиту друг с другом. Не со зла. Просто в том вечном побеге, в который превратилась его жизнь с началом Фронды, по-другому можно было рехнуться. От мокрых и холодных простыней, дырявой одежды, от скудной еды, от того, что тело чешется от пота и грязи, а в волосах то и дело заводятся вши и гниды… Но скоро все это должно было закончиться. И Филипп с радостью думал, что граф де Пейрак – последний аристократ, у которого они вынуждены просить приюта. Их возвращения ждет Лувр. Осталось совсем немного.
Огромное здание с разными круглыми башенками, многочисленными оконцами, яркой черепичной крышей и стройными рядами колон, которое оказалось тем самым Отелем Веселой науки, напоминало дворец шаха из тысячи и одной ночи. Полы внутри были выложены разноцветной плиткой, во дворе – увитые виноградом беседки. Золото, серебро, фарфор, парча, бархат, персидские ковры и дерево редких пород – на этом великолепном фоне королевский двор выглядел горсткой цыган-скитальцев, угодивших на восточный пир. Филипп помнил, как поймал взгляд брата. Тот чувствовал себя неуютно в роскошных покоях, робел перед смуглыми бойкими, крикливыми как птицы, слугами, откровенно пугался мавров. От этого на его худом, изрезанном оспинами лице проступали некрасивые розовые пятна, и юный король сжимал тонкие белые губы, силясь сохранить остатки достоинства.
Хозяином всего этого великолепия оказался сам Дьявол. Когда Филипп увидел графа де Пейрака впервые, он вспомнил рассказы няни и кормилицы про Сатану, которого Бог низверг в Ад из Рая. Именно так Филипп себе его и представлял. Высокий, смуглый, с ярко горящими темными глазами и насмешливой улыбкой, с роскошной гривой темных волос и со шрамами на изуродованном лице.
Вечером Филипп поведал о своих мыслях воспитательнице мадам де Шаньи, и скоро весь двор так и величал приютившего их сеньора – граф Сатана. Дамы, смеясь, разбегались, заслышав, как дробно стучат его туфли, когда он, прихрамывая, проходит по залам в сопровождении своего черного как смоль слуги, которого за компанию окрестили Чертом.
Филипп прятался в одном из переходов дворца за объемной китайской вазой, сжимая в руке холщевый мешочек. Мешочек дергался, и оттуда то и дело раздавалось тихое попискивание. Рядом присела любопытная темная с подпалинами кошка, глядя на мешок немигающими желтыми глазами.
– Мяу! – надсадно просипела она и попробовала достать его лапой.
– Фу! – Филипп пнул кошку ногой, но та, отряхнувшись, подошла снова.
– Мяу! – повторила она настойчивее, и в плотную ткань чулок принца впились когти. В мешочке писк перешел в истерическое верещание.
– Иди ты! – шикнул Филипп на кошку, отпихивая ее от себя, но животное не собиралось сдаваться и снова попробовало подобраться к мешочку.
– Ваше высочество, – раздался у Филиппа за спиной низкий полный ехидства голос. – Позвольте узнать, что вы делаете здесь один в столь подходящее для прогулок в саду время? Бьюсь об заклад, его величество и мадам де Шаньи сбились с ног, разыскивая вас.
– Граф! – Филипп попытался учтиво поклониться, но в этот момент кошка окончательно потеряла терпение и прыгнула, пребольно оцарапав принцу руку.
– Черт! Проклятая скотина! – Филипп попытался отшвырнуть от себя кошку, но та уже вцепилась в его руку и старалась когтями и зубами разодрать плотную ткань мешочка.
– Эй, Перуджино! – Наблюдавший за баталией граф де Пейрак легко подхватил кошку, оказавшуюся котом, под живот и, несильно придушив, все-таки отцепил животное от Филиппа. – Вот негодник!
Он перехватил кота поудобнее, начиная поглаживать его между ушами. Кот тихонько рычал, с вожделением пялясь на отобранную добычу. – Что там у месье Филиппа, неужели мышки? – Пейрак оглядел явно смущенного и разозленного мальчишку, отнес кота к террасе и швырнул в сад. – Хотели напугать наших прекрасных дам, месье? – уточнил граф, вернувшись. – Уверяю вас, есть гораздо более достойные и действенные способы обратить на себя внимание прекрасной половины человечества.
Филипп, слушая насмешки графа, злился все больше и больше. Проделка была прекрасно спланирована и провалилась из-за мессира Сатаны и его чертова кота! Рука болела и начинала ныть, на местах царапин вздулись белые полосы, а мыши затихли и теперь еле слышно попискивали. Филипп в сердцах бросил мешок в ближайшую стену. От удара он раскрылся, и на пол упало пять или шесть грызунов. Двое из них уже не шевелились, остальные же поспешили скрыться за ближайшей портьерой.
– Защищайтесь, граф! – Филипп вытащил из ножен шпагу.
Пейрак рассмеялся:
– Нападаете на калеку, мой принц? Как недостойно брата государя…
– Защищайтесь! – Филипп сжал зубы и дернул головой, щеки были красны от стыда и смущения, от обиды на глазах появились слезы. – Я убью вас!
– Что ж, попробуйте, – мягко улыбнулся граф, извлекая из ножен свою шпагу. – Защищайтесь!
Дуэль стремительно началась и примерно также стремительно закончилась. Пейрак, несмотря на свою неработающую ногу, фехтовал мастерски, и Филипп был вынужден отступить после первой же атаки. Когда его шпага со звоном упала на пол, он почувствовал, что сейчас разревется, и поспешно прикусил щеку, вскинув на графа взгляд.
– Из вас может вырасти достойный противник, месье, – Пейрак снова улыбнулся, подавая Филиппу его шпагу. – Пока же вы действуете слишком импульсивно и полагаетесь скорее на молодость и удачу, чем на мастерство.
Филипп молча принял шпагу и так же молча засунул ее в ножны. На графа он больше не смотрел.
– Пойдемте, украдем на кухне пару бокалов вина в честь нашего с вами примирения, – предложил Пейрак, глядя на Филиппа с той же мягкой улыбкой. – И я расскажу вам, как пугать дам так, чтобы вам больше не мешали кошки, коих в Отеле веселой науки довольно много. Их нежно любила моя матушка. Говорят, кардинал Ришелье тоже был к ним весьма неравнодушен.
– У отца и матери всегда были собаки, – заговорил Филипп наконец, все еще не глядя в сторону графа но, тем не менее, следуя за ним в сторону кухни. – Вы научите меня драться? – выпалил он неожиданно даже для себя и замер, глядя на графа исподлобья.
– Это будет честью для меня, месье, – серьезно кивнул Пейрак.
Филипп широко улыбнулся:
– И расскажите мне про шалости!
С этого момента жизнь Филиппа в корне изменилась. Граф взял его под свое покровительство и почти ежедневно уделял ему толику внимания. Сегодня они фехтовали в зале, и Филипп на исходе второго часа почти падал от изнеможения, умоляя о пощаде, завтра Пейрак рассказывал ему об истории, литературе и искусстве, загружая пахнущими кожей и старой бумагой книгами из огромной библиотеки, на следующий день они вместе мастерили фейерверки, петарды и порох в закрытой для всех остальных графской лаборатории.
Пожалуй, лабораторию Филипп любил больше всего. Он совершенно не запоминал всех названий веществ, которыми так любил сыпать во время работы де Пейрак. Аммиак, селитра, сера – все это были просто слова. Зато Филипп точно запоминал, что если смешать вот этот порошок и вот этот порошок с углем – здорово бабахнет. А если растворить в воде – получится сильный яд. Однажды этим ядом он напоил-таки противного кота и потом наблюдал, как тот дергается в предсмертных конвульсиях, пуская изо рта обильную пену. Пейрак только усмехнулся и, подхватив кота на руки, унес в лабораторию. Там, вручив Филиппу инструменты, он практически силой заставил его вскрыть несчастное животное, по ходу объясняя, что именно повредил в его организме яд, и какие муки из-за этого ему пришлось пережить перед смертью. Филипп бледнел, кусал щеку и слушал.
– Ваша страсть к экспериментам, месье, мне близка и понятна, – подвел граф итоги этой истории, велев слуге убрать злополучного кота вон. – Я сам в вашем возрасте потравил немало мышей и кошек, изучая яды. Но я делал это не из мести бессловесному созданию, не ради забавы, а ради учения и науки. Ради познания истины! Только когда убийство живого совершается во имя чести, любимых или истины – оно оправдано. Запомните, месье. И не уподобляйтесь больше глупцам, убивающим ради удовольствия. Даже охота нужна прежде всего ради того, чтобы добывать пропитание. Смерть в любом своем проявлении слишком серьезна и непоправима, чтобы относиться к ней, как к очередной шалости.
Филипп молча кивнул. На следующий день он принес графу из города котенка.
– Вы говорили, что ваша матушка любила кошек, граф, – неожиданно робко проговорил Филипп, протягивая Пейраку корзинку. – Вот… Вместо того…
Пейрак рассмеялся и достал из корзинки пухлого рыжего котенка. Тот, пронзительно мяукнув, громко заурчал.
– Спасибо, месье, – граф погладил кота по спинке и прижал к себе. – Пойдемте, найдем вашему подопечному пропитание и достойную компанию.
Был теплый летний вечер, из тех, что часто выпадают на исходе лета. Еще не холодно, но уже и не жарко, спокойно. Легкий ветерок, мерное стрекотание цикад, запах лилий и роз из сада… Филипп сидел в беседке, увитой плющом и виноградом и, задумчиво болтая ногами, грыз сорванное в графском парке яблоко, предварительно обтерев его об ренгравы. Его Величество король изволил играть в карты в малом салоне, граф составлял ему компанию. Сам же Филипп отчаянно скучал. В последнее время в Отеле были гости, и официальные приемы следовали один за другим. В силу возраста Филипп уже обязан был на них присутствовать, но сбегал сразу, как только представлялась возможность. Взрослые игры в политику, любовь и карты были ему пока недоступны. Граф де Пейрак же почти не обращал на Филиппа внимания. Он едва перекидывался с ним десятком слов за завтраком и, выдав рекомендации в отношении своей библиотеки, исчезал, чтобы появиться еще раз за ужином, да иногда вызвать Филиппа на тренировку, после которой тут же снова сбегал. А Филиппу было мало! Ему отчаянно не хватало рассказов Пейрака о дальних землях, в которых он побывал, объяснений относительно химии, куртуазности и трубадуров, лекций по технике боя. Филипп скучал по голосу графа, взгляду, тому, как странно сминается его покалеченная щека, когда он улыбается. Даже шалости не приносили больше такого удовольствия. И это злило, заставляя Филиппа шкодничать больше обычного, получая нагоняй, а иногда и розги.
– Что же, месье, вас не прельщают карты? – вырвал Филиппа из размышлений голос Пейрака, который стоял, облокотившись на перила беседки, и разглядывал яростно вгрызающегося в яблоко Филиппа.
– Граф! – Филипп проглотил кусок яблока и кивнул. – Я думал, вы играете в карты с моим братом.
– Партия окончена, мой принц, – Пейрак улыбнулся, демонстрируя белые зубы. – Я пришел позвать вас в малый салон. Там скоро будут танцы.
Филипп скривился.
– Не люблю танцевать, – фыркнул он недовольно, зашвырнув огрызок яблока куда-то в кусты.
– Танцы, месье, одна из первейших способностей и обязанностей дворянина, – наставительно проговорил Пейрак, входя в беседку и усаживаясь рядом с Филиппом. – Даже ваш батюшка любил иногда танцевать в балете. А Марлезонский балет, который он сочинил сам? Неужели король стал бы размениваться на недостойную ерунду?
– Отец мастерил хлопушки и петарды, стрелял из аркебузы по воробьям и брил слуг, – буркнул Филипп. – Полагаете, это тоже достойные монарха занятия?
– Несомненно, – улыбнулся Пейрак. – Если сам монарх посчитал их таковыми. Так отчего вы не любите танцы, мой принц? Кроме того, что их не гнушаются и монаршьи особы, они также помогают лучше оценить окружающих вас дам, показывая все их скрытые достоинства. Запомните, месье, та, что хорошо танцует, будет страстно любить. – Граф подмигнул Филиппу и широко усмехнулся.
Филипп смешался и отвел взгляд. Про дам ему думать было совсем не интересно. Это брат уже вовсю заглядывался на хорошеньких фрейлин, то и дело краснея, когда те ловили его взгляды. Филипп же считал, что, хотя его брат и король, ведет он себя как дурак. И фрейлины тоже совершенные глупышки с этим их хихиканьем и смешными ужимками. А тут еще и граф де Пейрак, казалось бы, единственный умный человек, тоже заговорил про женщин. Женщины! Как будто больше нечем заняться!
– Любовь – это скучно, – уверенно проговорил Филипп, когда пауза затянулась. – Все только и думают что о любви, да о том, в кого и как влюбиться. А по мне – это все ерунда. Жену все равно выбирают по ее знатности и благосостоянию, так какой смысл заглядываться на чужих дам?
– Вы так юны, ваше высочество! Так трогательно убедительны. Однако позвольте с вами не согласиться. Любовь для чистого сердца и холодного разума – это праздник. А красивая женщина в постели – это пир для тела и духа. И если она вдруг окажется вашей женой, что ж, тогда это редкая удача. Ну а если нет – плоды любви можно пожинать и на чужом поле…
Пейрак устроился удобнее, поставив на скамейку здоровую ногу, обтянутую темным чулком. Темные же туфли, украшенные драгоценными камнями, таинственно поблескивали, когда на них падал свет заходящего солнца. Филипп не столько слушал погрузившегося в размышления о любви графа, сколько просто смотрел. На то, как темные волосы рассыпаются по алому бархату камзола, на то, как кружевные манжеты подчеркивают узкие кисти, как свет играет на унизавших длинные пальца драгоценных кольцах… В этот момент граф казался ему одним из тех трубадуров, которых так привечала когда-то Алиенора Аквитанская, настоящим рыцарем, готовым не только петь о своей любви, но и защищать ее со шпагой в руках. Галантным кавалером, готовым на подвиги ради счастья своей дамы. Пожалуй, Филипп впервые в жизни так откровенно кем-то любовался, чувствуя, как перехватывает дыхание от взгляда на лежащую на балюстраде ладонь Пейрака, на то, как шевелятся его губы и как меняется лицо, когда его прорезает привычная уже усмешка. Филипп не знал, что с ним происходит, но ощущение ему нравилось, и он слушал, погружаясь в почти гипнотический транс от звука графского голоса. Мягкий, проникающий, он баюкал и в тоже время странно будоражил. Филипп бы многое отдал, лишь бы это мгновение длилось вечно.
– Так что, месье, – Филипп даже вздрогнул от изменившейся вдруг интонации. Пейрак рассмеялся. – Я навел на вас сон своими рассуждениями?
Филипп помотал головой и довольно бодро вскочил, чувствуя внезапное смущение:
– Вы меня убедили, граф. Пойдемте танцевать!
– Разумный ответ разумного отрока, – похвалил Пейрак и, выпустив Филиппа из беседки, вышел следом.
Они прожили в Отеле веселой науки еще около месяца. Из всего этого времени Филипп лучше всего запомнил часы, проведенные с Пейраком. Это было похоже на одержимость. Иногда ему казалось, что граф Сатана его действительно околдовал. При одном звуке знакомых неровных шагов Филипп едва сдерживался, чтобы не вскочить навстречу. В то же время матушка изволила заметить, что его манеры весьма улучшились, брат отметил, что Филипп стал серьезнее и как будто старше. А учитель фехтования не мог нарадоваться на успехи принца в овладении шпагой. В целом, пребывание в Отеле было расценено двором весьма положительно, и король обронил, что при следующем путешествии через Тулузу обязательно посетит гостеприимно приютивший их кров. Филипп с предвкушением ждал этого момента, сначала мечтая о новых уроках фехтования, когда граф перехватит его руку, чтобы показать, как правильно должна двигаться шпага, потом о долгих разговорах в беседках и часах в лаборатории и библиотеке. Но время шло, а мечты и не думали исполняться. Король обосновался в Лувре, его и Филиппа, переживших неспокойное время Фронды, начали готовить к порученной им Господом важной роли, и тут уж стало не до хромого тулузского графа. Впрочем, через несколько лет Филипп наконец понял, что за чувство владело им тогда в полутемной беседке.
В следующий раз Отель веселой науки распахнул перед Филиппом свои двери восемь лет спустя. Королевский двор снова колесил по стране, то и дело осчастливливая своими визитами верноподданных. Но теперь король не был бедным мальчишкой-скитальцем, обращающимся к своим вассалам в поисках крова. Он вырос, став красивым молодым человеком с мягкими каштановыми волосами и приятной улыбкой. Научился держаться с полагающимся величием и достоинством, и путешествие его больше не было вечным побегом. Скорее – большой предсвадебной прогулкой, должной развлечь и ободрить юного монарха перед тяготами будущего супружества.
Кареты двигались по подъездной аллее, рядом со звонким лаем мчались собаки, со всех сторон к крыльцу сбегались готовые помочь темноволосые смуглые слуги в ярких одеждах, а сам хозяин встречал гостей на пороге. Такой же, каким Филипп помнил его с детства. Высокий, опирающийся на усыпанную драгоценностями трость… Филипп почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз. Им овладело полузабытое желание вскочить и подлететь к графу, схватить за руку и рассказать обо всем, что произошло за это время, то и дело сбиваясь и засыпая его вопросами. Конечно же, он не стал этого делать. Только сильнее сжал в ладонях ткань рингравов, чувствуя, как впиваются в кожу украшающие их драгоценные камушки, и краем глаза замечая внимательные взгляды сидящих в его карете маркиза де Варда и графини Суассон. На Филиппа всегда смотрели, за его спиной шушукались. К этому он уже давно привык и иногда жалел, что уже вырос настолько, что не может запустить сплетникам в кровати мышей и лягушек. Впрочем, он мог с успехом пользоваться их оружием сам. Только сейчас не хотелось. Не на глазах у Пейрака, не тогда, когда мечта его детства вот-вот готова была исполниться. Пусть и не так, как хотелось бы. В эту секунду Филиппу совершенно неважно было, как. Руки повлажнели от волнения, и он скоро престал замечать что-либо вокруг, кроме стоящего на крыльце человека в черном.
Впрочем, встреча прошла на удивление обыденно. Поприветствовав короля, Пейрак склонился в поклоне и перед Филиппом, потом, не стесняясь, оглядел его, словно подмечая все изменения, улыбнулся, от чего израненная щека снова причудливо смялась, и зашагал рядом с королем, выслушивая его замечания и рассказывая о том, как в Отеле готовились к монаршьему приезду. Филипп шел следом, вслушиваясь в знакомый глубокий голос и снова ощущая себя влюбленным мальчишкой, с жадностью ловящим крохи отпущенного ему счастья, ревнующего объект своего обожания к каждому, кто похищает хотя бы мгновение их драгоценного времени.
– Ваше высочество, – де Вард, которого Филипп старательно избегал весь вечер, все-таки улучил момент и подошел, непринужденно оттеснив одну из фрейлин королевы, с которой Филипп уже около получаса вел пустую неспешную беседу. Та неодобрительно покачала головой, осуждая распоясавшуюся молодежь, но, тем не менее, отошла, не забыв многозначительно взглянуть на Филиппа. Об их отношениях с де Вардом не судачил только ленивый, и если раньше Филиппа это не трогало, то именно сегодня он находил подобные сплетни совершенно неуместными. Даже если они были в какой-то мере правдивы.
– Граф, – Филипп поджал губы, сразу становясь похожим на своего старшего брата.
– Я чем-то обидел вас, месье? – де Вард, не стесняясь, уставился Филиппу в лицо и легко коснулся его унизанной перстнями ладони. – Позвольте мне загладить свою вину?
Скользнув пальцами по запястью Филиппа, де Вард придвинулся чуть ближе, словно хотел что-то шепнуть принцу на ухо. Филипп решительно отодвинулся от любовника. Сегодня он ему был совершенно не интересен.
– Говорят, в детстве вы окрестили нашего гостеприимного хозяина «граф Сатана» и даже дрались с ним на дуэли, – де Вард поспешил вернуть себе внимание принца.
– Я был позорно разбит, – Филипп повернулся к нему. – Несмотря на свою ногу, Пейрак прекрасно дерется.
– Я слышал, графиня – редкая красотка, – продолжил зубоскалить де Вард, оглядывая зал. – Как думаете, месье, сильно ли ее утешают все эти богатства, когда приходится делить постель с таким уродом? Руку даю на отсечение, ему всю жизнь приходилось брать женщин силой. Стоило взглянуть на его изуродованное лицо – и они с визгами неслись прочь, забыв про груды золота, которыми он их осыпал.
– Говорят, она влюблена в него как кошка, – лениво протянул Филипп, недовольно щурясь. Обычно злой и не слишком умный де Вард сегодня был особенно удачлив в выборе темы для своих острот. И было бы весьма некстати это ему показать.
– Врут, – де Вард решительно помотал головой.
– А я охотно верю, – Филипп широко улыбнулся, – я сам в юности бегал за ним как собачонка на привязи. При всем внешнем несовершенстве одного у Пейрака не отнять – с ним всегда интересно.
– Неужели, месье? – де Вард округлил глаза, из-за чего напомнил Филиппу снулую рыбину. Сегодня ему не хотелось думать о том, что именно с этим человеком он делил постель вот уже несколько месяцев. Сегодня миловидный, изящный де Вард с роскошными темными кудрями, рассыпанными по плечам, высокими скулами и твердыми, словно мраморными губами был поразительно некрасив.
– Вы мне не верите, сударь? – Филипп снова сжал губы и, отойдя от любовника, поспешил устроиться за карточным столом. В соседнем зале как раз начиналась игра.
В следующие дни де Вард то держался с Филиппом подчеркнуто вежливо и отчужденно, то пытался заглядывать в глаза, словно побитая собака. Когда-то Филипп выбрал его именно потому, что де Варду было не все равно. Он ревновал по-настоящему, по-настоящему злился. Чувствовал. Быть объектом этих чувств Филиппу было приятно, пусть сам он и не мог ответить на них взаимностью.
Скоро о размолвке принца с маркизом уже шушукался весь двор. В сторону маркиза посыпались двусмысленные шуточки и предложения. Несколько раз де Вард даже дрался на дуэли. Что, впрочем, случалось с ним довольно часто. И все это время он наблюдал и открывал для себя совершенно другого Филиппа Орлеанского. Тот высокомерный испорченный принц, привыкший к всеобщему поклонению и повиновению, небрежно разбрасывающийся друзьями и как перчатки меняющий любовников, пропал, уступив место влюбленному мальчишке, загоравшемуся каждый раз, стоило в их обществе появиться Пейраку.
Филипп ловил его взгляды, копировал его жесты и не упускал ни единого шанса, чтобы побыть с графом наедине. Де Вард несколько раз заставал их в саду, натыкался на них в длинных дворцовых переходах, однажды встретил в библиотеке. Граф и Филипп о чем-то оживленно беседовали. Пейрак говорил, то и дело усмехаясь и сверкая темными глазами. Филипп спорил, указывая в книге на какую-то строчку. Он раскраснелся и часто взмахивал рукой, откидывая от лица волосы. Слишком живой, слишком настоящий. Даже в постели, когда Филипп яростно кусал губы и вцеплялся пальцами в простыню, он никогда не был таким. И де Вард чувствовал зависть и гнев. Потому что, несмотря на все свои шуточки, показное равнодушие и язвительность, где-то в глубине души он надеялся, что сможет стать для Филиппа чем-то большим, чем очередной любовник. Чем-то настоящим. Но, кажется, настоящее у принца уже было.
Впрочем, де Вард чувствовал нехорошее удовлетворение от того, что Филиппу тоже приходится довольствоваться лишь крохами с чужого стола. Однако и это удовлетворение исчезло, когда де Вард однажды заметил, как Пейрак поднимается с Филиппом на верхние этажи. Как легко обхватывает его ладонью за плечи. Касается кончиком пальца его щеки. Пусть ненадолго, но принц все-таки смог найти свое счастье.
– Граф, вы с супругой приглашены на королевскую свадьбу. Вы же почтите ее своим присутствием? – Филипп был так оглушительно счастлив, что иногда пугался. Годы скитаний приучили его – так не бывает. За любое истинное чувство нужно платить. И цена часто оказывается непомерно высокой. Впрочем, уговаривал он себя, его счастье – всего несколько украденных у судьбы дней. Потом – свадьба с английской принцессой-задавакой, Генриеттой, к которой активно подбивает клинья его братец, да де гиши, де варды и де лозены, сменяющие друг друга как актеры в балете. Делать одни и те же «па», говорить одни и те же речи… Не то чтобы Филиппа пугала такая перспектива, но это заставляло ловить момент, наслаждаться каждой отпущенной ему секундой. И кто бы посмел осудить его за то, что ему хочется, чтобы это мгновение длилось еще немного дольше?
– О, непременно почтим. Графиня мечтает увидеть короля. Она бы приехала сюда, но наш маленький сын занимает все ее время, – Пейрак непринужденно облокотился на перила лестницы, ведущей наверх. Филипп в очередной раз невольно залюбовался его позой. Глядя на графа сейчас, никто бы не смог сказать, что одна его нога короче второй. И что ему бывает непросто стоять без опоры. Пейрак передвигался с присущей ему одному грацией. И даже хромота ему подходила, словно бы добавляла индивидуальности.
В малом зале шла игра в карты. В большом – танцевали. Дамы и кавалеры фланировали по галерее, выходили в сад, возвращались, с любопытством посматривая на брата короля и хозяина приютившего их дворца. Впрочем, сейчас Филиппа это совершенно не заботило. Пейрака, кажется, тоже.
– Вы, если я правильно помню, всегда мечтали о сыне, – Филипп улыбнулся, вспоминая, как Пейрак когда-то рассказывал ему о том, что должно знать наследнику хорошего рода, как нужно себя вести, как говорить, одеваться.
– О, если мой сын будет в двенадцать лет хотя бы вполовину таким занятным, как вы, месье, я буду счастливейшим из смертных, – рассмеялся Пейрак. – Мне кажется, изрядная доля авантюризма, смешанная с жаждой знаний, спесью, самоуверенностью и, в тоже время, с готовностью слушать и учиться – идеальное сочетание для воспитания настоящего мужчины.
–Так я, по-вашему, настоящий? – приподнял Филипп бровь. – Несмотря на свои экзотические увлечения?
– Вы женитесь, обзаведетесь наследником, месье, выполните свой долг перед обществом и семьей. В остальном, полагаю, вы вольны искать приключения на свой вкус. У любого человека есть свои слабости и тайные желания. Главное – чтобы их удовлетворение не мешало делу.
– У вас они тоже есть, эти слабости? – Филипп впился в Пейрака глазами.
Тот усмехнулся и погладил его по щеке:
– Несомненно, мой принц. Я же провожу время в вашей компании.
Когда чета Пейраков появилась в Сен-Жан де Люз, Филипп понял: отпущенное ему счастье кончилось. Ну или подходило к своему трагическому завершению. И не потому, что брат явно завидовал богатству и влиянию графа. Это, пожалуй, можно было бы преодолеть. А по тому, что Филипп читал во взгляде Пейрака, когда тот смотрел на свою крошку-жену. По тому, как он ее касался, как ловил ее взгляд, как сжимал ее ладонь, когда представлял ее Его Величеству.
Филипп ненавидел эту блондинистую сучку! И, в тоже время, понимал. Он видел, с каким обожанием она смотрит на мужа. Несмотря на то, что Пейрак находил время, чтобы видеться с ним, Филиппом, это все равно было больно. Потому что, как бы граф к нему ни относился, Филипп оставался одним из многих. Слабость, тайное желание, прихоть, которая не должна мешать. А она… Она была частью его жизни. Подруга, любовница, мать его детей. Филипп не мог находиться рядом с ней. А если приходилось, не мог отказать себе в возможности отпускать двусмысленные замечания. Про ласковые руки ее мужа, например. Правда, в тот раз, поймав недовольный взгляд Пейрака, он тут же прикусил язык. Тайной слабости следовало знать свое место и оставаться тайной. Филипп довольно скоро усвоил, где оно, это «его место». А потом, почти прямо во время свадьбы, Пейрак исчез. Вскоре Филипп узнал, что его арестовали.
Дальнейшее казалось каким-то диким эпизодом ярмарочного балагана, комедией дель Арте, которая только тем и хороша, что все бегают, кричат и дерутся. Филипп тоже стал на время одним из персонажей, пытаясь у всех и каждого узнать, что же стряслось. До брата ему удалось добраться уже в Париже. Но и тогда тот не спешил отвечать на вопросы, то уходя от разговора под предлогом начала супружеской жизни, то ссылаясь на нездоровье матушки и кардинала, которых искренне любил. Филиппу ужасно хотелось, как в детстве, зажать его в темном углу и стукнуть чем-нибудь сильно-сильно. Чтобы не смел изображать из себя невесть что! Чтобы немедленно ответил, за что так поступил с Пейраком. А лучше – выпустил! Ведь что бы кто ни говорил, Пейрак ничего никогда не злоумышлял против короны. В этом Филипп готов был поклясться.
– Брат! – Филипп вошел в королевский кабинет без стука и, отослав жестом придворных и советников, подошел к королю вплотную. Тот смотрел прямо на Филиппа и молчал. Филипп тоже молчал, не зная, что делать. С одной стороны, Людовик так и остался его братом, с которым они делили тягости и невзгоды детства. С другой – стал королем Франции. То, что он король, теперь было видно в каждом его жесте, каждом взгляде, каждом повороте головы. От этого человека, короля, брата, друга сейчас зависела судьба того, за кого Филипп бы, не задумываясь, отдал жизнь. И еще многое-многое другое…
– Сир, – Филипп опустился на колени и посмотрел на брата снизу вверх. – Я умоляю вас!
– Не умоляйте, месье, – Людовик протянул руки и, наклонившись к брату, поднял его с колен. – Вы не знаете, о чем просите.
– Так объясните! – Филипп тут же прикусил губу и, резко выдохнув, продолжил. – Луи, послушай! Я не знаю, что тебе там наплели, но Пейрак никогда не злоумышлял ничего против короны и тебя лично. Ничего не говорил, никогда! Даже не думал! Он слишком умен, чтобы лезть в политику, Луи! У него есть книги, исследования, путешествия – в этом его жизнь.
– Садись, – король со вздохом указал Филиппу на одно из кресел. – Садись, брат. Послушай, я все это знаю. Я не могу его отпустить.
– Но почему?! – Филипп и не думал садиться. Он сделал несколько шагов по комнате, едва не уронив со стола одну из статуэток и задев пуговицами глухо звякнувшие часы. – Почему, Луи? – схватил Людовика за плечи и заглянул в глаза.
– Сядь, Филипп.
Филипп молча кивнул и сел за стол. Людовик опустился рядом.
– Послушай… Дело не в Пейраке. Нет, я не отрицаю, что он слишком эксцентричен, независим, бесцеремонен… богат. Но, до тех пор, пока ты не спускал с него влюбленных глаз, твоему обожаемому Сатане ничего не грозило. Да, я не одобряю твоих увлечений. Это против Господа и природы, но ты – мой брат. Я люблю тебя. Я не стал бы просто так лишать тебя счастья.
– Но почему тогда? – Филипп попробовал снова подняться, но, под взглядом брата, медленно опустился обратно.
– Его жена, – просто сказал Людовик и через несколько секунд добавил. – Фуке. Его ареста требовал мой суперинтендант. Графиня де Пейрак еще со времен Фронды замешана в каких-то темных делишках. Кажется, он ее боится. Это все, что я смог узнать через осведомителей.
– Но… - начал было Филипп.
–Ты не понимаешь, брат, – Людовик вздохнул. – Фуке – жирный разожравшийся паук, считающий, что завлек меня в свои сети, и готовый в любой момент меня сожрать. – Король тонко улыбнулся. – И, признаюсь, пока в его руках власть, влияние и деньги – у него есть основания так считать. Но скоро все изменится. Скоро я окончательно встану на ноги и положу конец его могуществу. Пока же… Пока же, брат, мне нужно играть свою роль марионеточного дурачка. И чем-то жертвовать. Однажды я пожертвовал любовью ради государства. Теперь пришла твоя очередь. Пейрака будут судить, – Людовик снова жестом помешал Филиппу подняться. – Его сожгут на Гревской площади за колдовство.
– И ты не можешь его спасти? – голос Филиппа упал до шепота.
– Ты можешь, - Людовик вздохнул. – Заставь графиню замолчать. Как хочешь. Заткни ей рот деньгами, кинжалом, ядом… Чем угодно. Пусть исчезнет. И я отдам тебе твоего хромого черта. Увезешь его из Парижа. И делай с ним, что хочешь. Со временем я его прощу, верну титул, приставлю ко двору…
– Он вряд ли согласится, – кривовато усмехнулся Филипп, в эту секунду неуловимо напоминая Людовику Пейрака.
– Поэтому я говорю с тобой, брат. – Людовик улыбнулся. – Да и потом, он будет жив, ты будешь рядом. Не об этом ли ты мечтал с самых твоих двенадцати лет?
– О нет, я никогда не мечтал, – протянул Филипп. – Я сделаю все, что возможно, Луи. Обещаю. Только умоляю, во что бы то ни стало, не приноси его в жертву!
– Все зависит только от тебя, Филипп. Только от тебя.
Вот так, спустя бесчисленное множество попыток избавиться от проклятой бабы, Филипп оказался на Гревской площади вместе с ней, чтобы посмотреть, как сгорает тот, кого они оба так любили. Все было напрасно. Чертова графиня не продавалась, не умирала от яда и не тонула. Даже в огне, наверное, не горела. Во всяком случае, кинжалы и шпаги ее тоже не тронули, не в последнюю очередь благодаря вмешательству ее друзей, но… Он не выполнил свою часть работы, и брат был вынужден выполнить свою. Филипп стоял, глядя на костер, сглатывая слезы, не обращая внимания на шум и гам рыночной площади, на толкающих его людей, и думал, что он никогда не простит этого брату. И ей не простит. И, как только появится возможность, накажет ее так, чтобы она не смогла оправиться. Никогда.
Привыкнуть к качке оказалось непросто. Первые пару дней Кантор пролежал в каюте, то и дело закрывая глаза, чтобы не видеть, как мерно покачивается над головой потолок. Его мутило. Лишь иногда он вставал, чтобы пройтись на нетвердых ногах до столика и налить из закрепленного на нем кувшина немного воды. Герцог де Вивонн заходил к Кантору каждое утро и, в очередной раз убедившись, что ему все еще плохо, присылал кого-то из слуг. Наконец, на пятый день Кантор проснулся и понял, что чувствует себя хорошо. Корабль все еще качало, но тошноты больше не было. Наскоро умывшись и переодевшись, он выбрался на палубу, чтобы, полюбовавшись видом, найти своего господина.
К своим обязанностям пажа Кантор, несмотря на юный возраст, подходил весьма ответственно. Нет, он не переоценивал важность собственной роли, но справедливо считал, что, если уж она ему выпала, нужно играть ее с честью, а не рассчитывать на снисхождение только потому, что герцог каждый раз томно вздыхает при виде его матери. Не то чтобы Кантор совсем этим не пользовался. Но он старался не злоупотреблять.
Поднявшись на палубу, Кантор впервые за последние несколько дней смог взглянуть на море. Сейчас, когда корабль ушел уже далеко от родных берегов, оно было не бирюзового, а роскошного синего цвета. Огромное, бескрайнее, почти живое, Средиземное море перекатывалось под кораблем, и Кантору казалось, что оно, словно сытая кошка, играет с мышкой, прежде чем ее проглотить.
С де Вивонном Кантор столкнулся на палубе. Тот выразил свое удовольствие по поводу его выздоровления, но строго-настрого запретил ему сегодня что-либо делать.
– Вы еще слишком слабы, Кантор, и не спорьте, – заявил он, входя в свою любимую роль заботливого отца.
Кантор ненавидел этот тон всем сердцем. Оттого, что, по слухам, герцог побывал в постели его матери, он не стал Кантору ни отцом, ни даже родственником и права так с ним разговаривать не имел. Впрочем, прикусывать вовремя язык Кантор уже научился, а потому он, со всей привитой ему при дворе манерной изысканностью, рассыпался в благодарностях и испросил позволения побыть на палубе еще немного. И, если это возможно, даже поиграть на гитаре. Герцог милостиво согласился. Кантор устроился около каких-то ящиков и канатов. Там он и провел весь день, лениво жмурясь и перебирая пальцами струны.
Все последующие дни на корабле оказались более суетливыми. Кантор бегал с поручениями, прислуживал за столом, пел для герцога и его спутников вечерами, но все равно в море это было совсем не так, как в Версале. Здесь Кантор чувствовал себя более свободным. И, пожалуй, более счастливым. Почти таким, каким был, когда его матушка еще не стала маркизой дю Плесси-Бельер. Тогда они вместе проводили дни в их кофейне, мама часто пела, смеялась, играла с ним и с братом. А по выходным пекла вкуснейшие блинчики. Барба рассказывала им на ночь сказки и водила гулять.
Кантору казалось, что мама тогда тоже была счастливее. Впрочем, он не спрашивал. С тех пор, как она вышла замуж и начала появляться в Версале, на разговоры у них совсем не осталось времени. Иногда Кантор мечтал о том, что поедет за море и найдет там своего настоящего отца. Большого ученого, прекрасного музыканта, отважного воина. Но пока корабль все плыл и плыл, и надежды Кантора таяли с каждым днем.
Де Вивонн часто говорил о каком-то Рескаторе, пирате, который уже несколько лет был грозой всего Средиземноморья, и о котором ходили самые невероятные слухи. Герцог честолюбиво помышлял о том, как схватит неуловимого разбойника собственноручно, как доставит его королю. И как пирата будут судить за нападения на французские корабли. Все эти речи Кантор слушал в пол-уха. Ловкий придворный де Вивонн никак не ассоциировался у него с человеком, способным на такое полное риска мероприятие, как поимка пирата. Хотя сама идея казалась Кантору ужасно привлекательной. Иногда, когда он уже лежал в своей койке, слушая, как через переборку раздается заливистый храп его господина, Кантор мечтал о морских сражениях, полных опасности и риска, о спасении прекрасной дамы из рук кровожадных пиратов, о горах сокровищ и поединках на шпагах…
Через несколько дней его мечты стали реальностью. Правда, реальность оказалась совсем не такой красочной и романтичной, какой ему представлялась. Бой на море – дело медленное и неотвратимое. Корабли огибают друг друга, словно собаки. Принюхиваются. Притираются. И вот – первый залп. Треск дерева, запах пороха и гари, огонь, крики. Люди мечутся по палубе и, завидя ребенка, велят ему немедленно убираться. Но убираться Кантор не хотел. Схоронившись за ящиками, он испуганно наблюдал, как корабли подходят друг к другу все ближе. Вдруг в борт напротив впился первый абордажный крюк, а потом еще десяток с глухим треском врезались в деревянные доски. Матросы пытались рубить протянувшиеся с чужого корабля канаты, но тщетно. По палубе застучали босые ноги чужаков. Корабль в одно мгновение наполнился криками, звоном шпаг и залпами мушкетов.
Рядом с Кантором один из пиратов ножом вспорол матросу брюхо. Кантор вжал ладонь в рот, чтобы не вскрикнуть, когда тело мягко осело на палубу, и долго смотрел, как под ним разрасталась лужа крови. Багрово-черная жижа постепенно впитывалась в доски, и Кантор видел, как в ней, словно рифы, проступает рисунок из плохо ошкуренных бороздок.
– Кантор де Моран? – окликнул его какой-то чужой голос.
Кантор вскинул голову. Перед ним стоял чернокожий пират с огромной золотой серьгой в ухе. В его руке был еще дымящийся пистолет. Кантор медленно кивнул.
– Идти со мной! – Мужчина решительно махнул рукой, приказывая Кантору подняться.
Мальчик повиновался и, медленно поднявшись, услышал, как тот что-то кричит своим товарищам на незнакомом языке. Кантор шел по раскуроченной ядрами палубе, смотрел на трупы матросов и пиратов, потом на спокойное море и думал, что же с ним будет. Пираты его не трогали, только иногда подталкивали в нужную сторону. Он прошел мимо герцога де Вивонна. Тот тоже был свободен и о чем-то беседовал с одним из пиратов, на лице которого была кожаная маска. Увидев Кантора, герцог спешно отвернулся. Кантор тоже отвернулся. На герцога можно было не рассчитывать.
У борта Кантору помогли перебраться на пиратский корабль. Тот почти не пострадал в битве, но выглядел непривычно чужим. Члены экипажа, завидев Кантора, начинали скалиться и что-то оживленно говорили друг другу. Он не понимал ни слова, и все ждал, когда его кинут в грязный трюм на съедение крысам. Но вместо этого его привели в просторную, роскошно обставленную каюту и, кивнув на закрепленное у стены кресло, оставили одного. Кантор услышал, как в замке проворачивается ключ. Итак, он стал пленником.
Сесть в кресло Кантор не отважился, устроился на ковре и принялся думать. Зачем его похитили пираты, он решительно не понимал. Только если хотят продать его куда-то? При дворе говорили, что он хорошо поет… Может, они хотят оскопить его и продать султану, чтобы Кантор ему пел? Он сжался, с ужасом представив, что его ждет. Ах, зачем он просил у матери отпустить его! При дворе, если подумать, было не так уж плохо. Там остались мать и брат. Да и маркиз дю Плесси в целом был ничего. К Кантору хорошо относилась королева, а с дофином ему нравилось играть, когда тот не строил из себя задаваку! А теперь… Теперь Кантор совсем один. И его продадут на рынке, как какую-нибудь овцу! Он всхлипнул, но тут же закусил губу. Показывать пиратам свою слабость он не собирался.
Кантор уже почти задремал на ковре, свернувшись калачиком у кресла, убаюканный плеском волн, когда дверь снова отворилась, и в комнату вошел тот самый пират в кожаной маске.
– Кантор де Моран? – спросил он хриплым, словно надтреснутым голосом.
Кантор вскочил на ноги и быстро кивнул, мучительно желая отойти подальше и слиться с мебелью.
– Кантор… – пират шагнул к нему. И через мгновение уже прижимал замершего мальчика к себе. – Я твой отец, Кантор! Граф Жоффрей де Пейрак де Моран д’Ирристрю.
Поставив Кантора на ноги, он наконец снял маску. И через мгновение Кантор жадно вглядывался в лицо темноволосого мужчины, щеку которого прорезали неровные старые шрамы.
Мать говорила им про шрамы. Она редко вспоминала первого мужа, но когда вспоминала, Кантор слушал очень внимательно. Отец казался ему фигурой скорее мифологической. То ли богом, то ли дьяволом, то ли героем древности, про которых твердили на уроках, что Кантор иногда посещал вместе с дофином. Кантор сглотнул и сделал шаг вперед.
– Отец! – выдохнул он. – Вы не погибли!
– Я решил, что пришло время заняться твоим воспитанием, Кантор. Ты уже достаточно взрослый. – Пейрак улыбнулся. – Ну что, юный паж, не хочешь ли подкрепить свои силы после того, как люди твоего отца героически отбили тебя у герцога де Вивонна?
– Ты напал на него из-за меня, да? – из головы Кантора мгновенно выветрились все страшные видения сегодняшнего боя, заслоненные осознанием того, что отец сделал это для него. Что он думал о нем, хотел забрать его себе!
Это было так великолепно, так похоже на чудо, что Кантор рассмеялся и, подлетев к отцу, повис у него на шее, на мгновение стиснув его руками, но тут же отступил, церемонно извинившись.
– Настоящий юный дворянин, – одобрил Пейрак и, выглянув за дверь, что-то крикнул на том же незнакомом языке.
– Садись, сейчас принесут ужин.
– Матушка так обрадуется, когда узнает, что вы живы, – проговорил Кантор, вопреки всяким манерам, набив рот хлебом. По настоянию отца он выпил горячего вина, и теперь ему было жарко и ужасно хотелось спать.
– Она думала, вас сожгли… И Флоримон обрадуется, когда узнает…
– Обязательно обрадуются, – улыбнулся ему Пейрак. – Но не сейчас, Кантор. Всему свое время.
– Всему свое время, – сонно улыбнулся Кантор и, с усилием проглотив булку, влил в себя последний глоток вина.
В этот вечер он уснул рядом с отцом, прижимаясь к нему и сосредоточенно сопя ему в ухо. Он был совершенно счастлив. Чудо, которого он ждал, случилось. Снова был кто-то, кому будет до него дело. Кто будет любить его, заботиться. Отец! Пусть не ученый, а отважный и кровожадный пират, но это даже лучше! Кантор же мечтал о морских сражениях и сокровищах. Что ж, этого у него теперь будет в избытке.
– Ортанс, смотри, кто приехал! – Анжелика, лохматая девчушка лет десяти, свесилась с полуразрушенной стены замка, разглядывая бегущую из леса дорогу.
– Ты ума лишилась! – буркнула ее старшая сестра Ортанс, поджимая губы.
Ей ужасно хотелось узнать, что же такое там рассматривает Анжелика, но репутация серьезной и ответственной барышни не позволяла ей забираться на стену словно какой-нибудь дикарке. Это только Анжелике на репутацию было плевать. Дочка барона, а носится босиком с ватагой местных мальчишек, позволяет им… всякое. Остается наедине! Да еще и на последнем празднике перетанцевала со всеми крестьянами, которые успели до нее добраться. Что будут говорить об их семье, когда она станет старше?! Ортанс покачала головой и, привстав на цыпочки, попыталась разглядеть, что же там внизу.
– Там коробейник, Ортанс! Самый настоящий! – Анжелика уже спрыгнула со стены и большими скачками бежала к лестнице, не потрудившись даже обуться. – У него есть ленты, и бусы, и гребешок! Наверняка у него есть гребешок! – трещала она на ходу. – Ну же, Ортанс! Пойдем посмотрим!
– Не пристало дочке барона бегать ради каких-то голодранцев и пары цветных ленточек! – проворчала Ортанс, старательно замедляя норовящие ускориться шаги.
Когда она, наконец, добралась до ворот, Анжелика, кормилица Фантина и крошка Мадлон уже увлеченно рылись в небольшой тележке, щебеча, словно птицы весной. Старый Гийом Люцен стоял неподалеку, опираясь на ржавую алебарду, и снисходительно наблюдал за дамами.
– Няня, смотри какая прелесть! – Анжелика держала в руке резной гребень. – Я заколю его в волосы, когда в следующий раз в деревне будут танцы.
Она ловко изобразила какое-то па, приподняв и без того короткую юбку.
– Какая очаровательная малышка! – Торговец потрепал Анжелику по румяной щечке.
Ортанс вспыхнула. Какой стыд! Анжелика, надувшись, отодвинулась от торговца на шаг.
– Месье, вы говорите с дочерью хозяина этого замка, – проговорила она с ледяным величием и вздернула хорошенький носик.
– Ну тогда прошу прощения за мою ошибку, мадемуазель, – торговец склонился в поклоне и, заметив, что симпатичная девчушка все еще дуется, добавил: – Примите от меня в дар этот гребешок в знак нашей дальнейшей дружбы…
Анжелика милостиво склонила головку, пряча победную улыбку. Ортанс вздохнула. Ну почему? Почему у этой плутовки всегда получается все, что она хочет?! Ей всего десять, еще ребенок. Но уже крутит мужчинами так, как она, Ортанс, не сможет никогда. Вот и отец любит ее больше. И даже старый Гийом! Девушка топнула ногой от досады и поспешила в замок. Когда-нибудь, когда Анжелика все-таки прогорит со своими хитростями и своими вечными авантюрами, она придет к Ортанс. И тогда сестра ей поможет. Может быть.
– Дягиля в этом году много, – довольно проговорил Валентин, правя своей лодочкой по заросшему озерцу, которое с каждым годом все больше напоминало болотце.
Очередная охапка сладко пахнущих стеблей упала в лодку. Анжелика чуть отодвинула от них свои босые ноги и продолжила плести венок из лежащих рядом с ней озерных лилий и кувшинок.
– Когда я продам его монахиням, куплю тебе пряник на ярмарке, хочешь? – Валентин выжидательно уставился на Анжелику. Та едва заметно улыбнулась и, пожав плечами, продолжила свое занятие.
– Мне сшили новый костюм! – Валентин устал ждать ответа и сменил тему, раздуваясь от гордости. – На свадьбе в деревне я буду наряднее жениха. Ты со мной потанцуешь?
Анжелика вплела в венок кувшинку и подняла на Валентина взгляд:
– Сорвешь мне еще три лилии?
Тот молча кивнул, тяжко вздохнув. Он совсем не понимал, что надо этой девчонке! Все его подарки и ухаживания она встречала с полным безразличием, а ведь он знал, что больше некому покупать ей пряники, дарить заколки и ленты. Он даже платок ей купил на ярмарке! Она приняла его с милой улыбкой – и все! Все равно она знается с этим оборванцем Николя. Валентин насупился и, резковато дернув, вытащил из воды длинный стебель кувшинки.
Анжелика приняла цветок и благодарно улыбнулась, Валентин, кажется, оттаял. А она, вплетая в венок последнюю кувшинку, размышляла о том, что пряники и платки – это, конечно, хорошо. Но с Николя ей гораздо веселее.
– А Белая дама точно придет? – робко спросила Мадлон, кутаясь в одеяло и переступая босыми ногами по холодным плитам пола.
Дети были в одном из переходов замка, ведших в закрытое крыло. Из давно разбитых окон дуло, и на полу лежали небольшие сугробы. Факел, который держала Анжелика, то и дело принимался чадить и дрожать.
– Это все сказки для малышей! – возмущенно прошипела стоящая рядом Ортанс. – Фантина нас хватится!
– Не дрейфь, сестричка, – улыбнулся долговязый Жослен. Он обозрел своих сбившихся в стайку маленьких сестер, словно пастух стадо овец. В длинных светлых рубашках и ветхих чепчиках, укутанные в шали и одеяла, они уморительно таращились в темноту, силясь рассмотреть привидение. Даже упрямица Ортанс нет-нет да и выглядывала из-за плеча Анжелики, которая, конечно же, решительно вышла вперед.
– А вы знаете, почему Белая дама является здесь? – спросил Жослен таинственным шепотом.
– Наверное, ей скучно и одиноко? – голосок Мадлон дрожал.
– Она кого-то убила? – предположила Анжелика.Ортанс промолчала, старательно делая вид, что ей нет до всего этого никакого дела.
– Здесь спрятаны ее сокровища! – прочувствованно провыл Жослен. – Уже много поколений баронов де Сансе пытаются проникнуть в ее тайну, но тщетно!
– Наверное, они неправильно с ней разговаривают… – Анжелика повернулась к брату и похлопала длинными ресницами.
– Думаешь, ты разгадаешь ее тайну, маленькая Маркиза Ангелов? – рассмеялся Жослен.
– Ну я не собираюсь визжать и убегать при ее появлении, – Анжелика решительно выпятила подбородок и перехватила факел удобнее. – Мы найдем сокровище, и папа сможет отправить вас с Гонтраном и Раймоном в колледж!
– Не говори глупостей, сестра! – Ортанс презрительно фыркнула, а Жослен вздохнул:
– Милое дитя…
– Ты не веришь, что я ее уговорю, да, Жослен? – Анжелика снова перехватила факел. Он был тяжелым, да и ноги у нее совсем окоченели.
– Не в том дело, малышка, – весело улыбнулся Жослен. – Я просто не хочу возвращаться к иезуитам. Я же говорил тебе, что уплыву в Америки, помнишь? Это Раймон у нас мечтает выбрить тонзуру. Мне же хорошо и без божьей благодати в виде лысины на моей голове!
– Ты богохульствуешь, Жослен! – прошипела Отранс.
– А ты с каких это пор стала верной богомолкой, сестренка?
– Там кто-то есть! – Мадлон дрожащей рукой указала вперед. И действительно, к ним по коридору приближался светлый силуэт, который, кажется, медленно плыл в воздухе.
Мадлон, взвизгнув, попятилась, прячась за спину Жослена, Ортанс вцепилась пальцами в одеяло и замерла, а Анжелика сделала шаг вперед.
– Госпожа Белая Дама… – начала она.
– Вы что здесь делаете в этот час?! – раздался полный возмущения голос Раймона. И он приблизился к ним. Тощий, высокий, в белой рубахе и ночном колпаке. В руках он сжимал какую-то книгу.
– Жослен! Ты снова рассказываешь сестренкам страшные сказки?! Завтра они простудятся, и отец тебя убьет.
– Да полно тебе, брат! Как будто сам в их возрасте не искал по коридорам Белую Даму?
– Но сейчас зима, Жослен…
– Значит, нет никакой Дамы? – полным грусти голосом спросила Анжелика.
– Я ее ни разу не встречал, – проговорил Раймон, подталкивая девочек в сторону жилых комнат.
– И никакого сокровища? – Плечики Анжелики поникли. – А я так мечтала, что ты снова сможешь учиться. И стать священником… И мы сможем купить немного красивой одежды. И пряников для малыша Дэни…
– Не расстраивайся, малышка, – тепло улыбнулся Раймон. – Однажды ты обязательно добудешь для нас сокровище.
– Правда? – глаза Анжелики широко раскрылись, и она улыбнулась.
– Обещаю.
Зимой в Нельской башне было темно и холодно. И слышно, как по полу пробегают откормленные крысы. Комната, в которой Анжелика жила с детьми и Николя, пропахла свечным салом и тухлым мясом. Запах шел от чадящих ламп и плохо выделанных шкур, которыми была завалена кровать. Еще иногда пахло кислым молоком и чем-то прогорклым – раздобыть нормальной еды получалось не всегда. Даже главарю шайки разбойников зимой в Париже приходилось туго.
Но вот зима осталась позади, и Анжелика наконец распахнула плотные грубо сколоченные ставни, которыми были закрыты окна, чтобы впустить в комнату побольше свежего воздуха. Она вооружилась ведрами с горячей водой и твердо вознамерилась вымыть и выстирать все, что попадется под руки. Яркое весеннее солнышко грело и вселяло надежду на то, что все несчастья наконец позади. Что дальше все будет гораздо лучше. И этой надеждой Анжелике ужасно хотелось поделиться с миром. Порадовать всех и каждого. Но, в первую очередь, конечно, ей хотелось порадовать детей. Она уже мечтала о том, как устроит им сегодня горячую ванную, которой не баловала их так долго, опасаясь простудить.
– Маркиза! Внизу говорят, ты снова чеканулась! – в комнату вошел широко ухмыляющийся Николя, на ходу снимая жутковатую личину Каламбредена. – Флико забился в угол, сказал, ты его вымыть грозишься.
– Стой ты! – Анжелика, которая как раз домывала в деревянном корыте крошку-Кантора, так и замерла с поднятой намыленной тряпицей в руке. – Сапоги сними, грязнуля. Не видишь разве, здесь чистый пол!
– Все, стою-стою! – Николя обезоруживающе улыбнулся, отчего его лицо, покрытое остатками грима, показалось еще грязнее. – Не бей меня своей страшной тряпкой, Маркиза!
– Сапоги! – Анжелика требовательно указала на его обувь и тут же принялась намыливать Кантору голову. Тот снова захныкал, хотя до этого с интересом наблюдал за взрослыми.
– И одежду свою снимай. – Анжелика показала рукой на стоящие в углу исходящие паром ведра. – Тебя срочно нужно вымыть.
– Да что за страсть у тебя к ваннам, Маркиза? – проворчал Николя, послушно раздеваясь. – Тебя послушать, так мыться надо чуть ли не каждый день. По мне, купнулся раз в год в Сене – и порядок. Вон, Великий Матье говорит, вредно это – часто мыться. А ты со своей горячей водой никак в могилу меня свести хочешь раньше времени…
Но Анжелика была непреклонна. Так, с ворчанием и пререканиями, все трое мужчин ее странного семейства были наконец вымыты, расчесаны и переодеты в чистое. Выгнав их вниз, где они были встречены дружным гоготом приятелей, она и сама приняла ванну. Вода, правда, почти остыла, но греть новую не хотелось, и Анжелика, немного поплескавшись, вымыла голову, весело жмурясь под лучами все еще заглядывающего в окно солнышка.
Для Николя этот и следующие дни запомнились каким-то совершенно особенным теплым счастьем, наполнившим внезапно Нельскую башню. Вся его банда, тоже с ворчанием и препираниями, была отмыта дочиста. Мальчишки-карманники щеголяли в чистой одежде и как никогда напоминали прогуливающих уроки школяров. Что, надо сказать, довольно заметно увеличивало их выручку. В большом зале, где всю зиму пахло квашеной капустой да не слишком свежим мясом и дешевой брагой, теперь витали ароматы жареной курицы и свежего хлеба. Странное дело, наверное, впервые в Париже Николя почувствовал себя дома. Словно вернулся ненадолго в Монтелу, в беззаботное детство, проведенное в компании Анжелики и ватаги деревенских мальчишек. Сейчас у него ватага, пожалуй, была посолиднее. Но и они, так же как те сопливые деревенские детки, заглядывали в рот Маркизе Ангелов. А Анжелика, не стесняясь, пользовалась своим положением, заставляя их соблюдать чистоту и трудиться по хозяйству. После зимы, которую она провела почти в забытьи, горюя по своему хромому колдуну, это было странно и неожиданно. Но очень радостно.
Николя запомнил, как однажды воскресным днем он, Анжелика и двое ее сыновей отправились на Новый мост. Но не как банда карманников, а как добропорядочное семейство буржуа. На Анжелике был белый чепчик с кружевами и скромное платье. На плечах лежал платок, прикрывая лиф. Ее хорошенькое гладкое личико казалось совсем юным, и, глядя на то, как она, смеясь, спорит с торговками о цене на тот или иной товар, Николя забывал, что этой женщине пришлось пройти через многое. Забывал, что за свою возможность быть рядом с ней он заплатил жизнью тщедушного монаха, чье цыплячье горло перерезал в какой-то вонючей таверне.
Николя посадил Флоримона себе на плечи и тот, обозревая рынок с высоты, указывал, куда им идти, осыпая плечи и голову Николя крошками от калача, который с удовольствием жевал. Кантор на руках у Анжелики что-то весело лопотал, сучил ножками и тянулся то к одной торговке, то к другой, вызывая всеобщее умиление. Николя смотрел на них и думал: ради того, чтобы Анжелика и дальше улыбалась вот так, он готов на многое. Распустить банду, бросить все к чертям, уехать из Парижа… Пусть они станут скучными добропорядочными буржуа, пусть моются каждый день. Боже, он готов заделать ей еще одного карапуза, если она захочет. Ничего, что они вечно пищат и мешаются под ногами. Только бы она продолжала улыбаться…
Но ему все чаще казалось, что ей ничего этого не нужно. Да, сейчас Анжелика ему улыбается, весело поддразнивает и даже кормит с рук сладкой булкой, но мыслями где-то далеко. Она то и дело задумчиво глядит в сторону Лувра, сильнее прижимая к себе крошку-Кантора. Вряд ли она хочет для своих детей участи честных лавочников. А на большее он, Николя, не способен. От этого почему-то становилось грустно, а в груди разливалась злость. На Анжелику, за то, что она так красива, что Николя не может ее не хотеть. На себя самого – за то, что думает о всякой ерунде. Его роль в этой пьесе – жить беззаботно и весело, вспарывать брюхо унылым буржуа и забирать их кошельки. А потом сдохнуть. Тоже быстро и весело. Чтобы освободить Маркизе место для следующего любовника. Потому что иначе он ее не отпустит. Просто не сможет отпустить.
– Мама, ну разве она не прекрасна? – прошептал сидящий за столом в «Храбром петухе» шестилетний Флоримон, патетически простирая руку в сторону объекта своего внимания.
Анжелика с сомнением покосилась на крепкую девочку лет восьми. Ее рыжие волосы выбивались из-под съехавшего на бок не слишком чистого чепца. Мордашку девочки можно было бы назвать симпатичной, но, к сожалению, щечки уже начинали обвисать, да и небольшие темные глазки из-под насупленных бровей поблескивали настороженно. Кружку с шоколадом она держала пухлыми грязными пальчиками и выглядела так, словно стоит кому-то к ней подойти – оскалится и зарычит.
– Бет – самая отвязная девчонка на улице! – восторженно шептал Флоримон, поглядывая на девочку широко открытыми глазами. – Мама, ты представляешь, как мне повезло, что она согласилась к нам зайти? Жак и Карл просто лопнут от зависти! Как думаешь, она позволит пройти с ней за руку сегодня?
Анжелика неопределенно пожала плечами и вздохнула. Да, не таких увлечений желала она своему сыну. Подумать только: наследник графов Тулузских пожирает взглядом дебелую дочурку парижского лавочника! Может ли быть, что пребывание во Дворе Чудес оказало на вкус малыша Флоримона такое влияние? И что теперь делать? Ведь когда-нибудь он вырастет, получит титул… Вряд ли ему прилично будет жить с кем-то вроде этой Бет.
Флоримон тем временем поднялся из-за стола и, сбегав на кухню, притащил своей возлюбленной еще тарелку бисквитов. Девочка милостиво приняла их, сыто икнув. Схватив один, она тут же откусила добрую половину и задвигала мощными челюстями. Флоримон смотрел на нее, как зачарованный и, кажется, готов был прослезиться от восторга.
Анжелика снова вздохнула, подумав о том, как сложно будет найти сыну подходящую партию.
– Беатрис, милая, хочешь еще шоколаду? – тем не менее поинтересовалась она, подойдя к девочке.
Та помотала головой и, с усилием сглотнув, выдала хрипловатым голосом:
– Не-а, и так облопалась. Спасиб, мадам.
Поднявшись, она стряхнула с юбки крошки.
– У тя мировая мама, Фло. Зови еще!
Флоримон, подхватив ее под руку, с гордостью вышел со своей гостьей из трактира. Анжелика отправилась протирать стол, размышляя о том, стоит ли поговорить с сыном.
– Мама, ты представляешь, Бет… – вечером Флоримон, кажется, мог рассуждать только об объекте своей привязанности.
– Милый, а чем тебе так нравится Бет? – осторожно спросила Анжелика, наливая нагулявшемуся сыну полную тарелку супа.
– Так ее все мальчишки на улице боятся! – проговорил Флоримон с набитым ртом. Поймав недовольный взгляд матери, он проглотил суп и продолжил. – У нее такой нож есть! Ты бы видела, как она спускает с барана шкуру! Тут разрез, там разрез и – хоп! – кожа слазит, как перчатка. И ее папа, мэтр Дьюс, дает нам поиграть в негодные шкуры и кости!
– Так ее папа мясник? – Анжелика широко раскрыла глаза. Сейчас, когда в «Храбрый петух» повалили клиенты, свой мясник – это было бы просто великолепно.
– У него покупают мясо для самого короля, – Флоримон гордо кивнул. – Видишь, мама, какая Бет хорошая подружка! Теперь она тебе нравится? – Он хитро сверкнул глазами и откусил большой кусок хлеба.
Анжелика рассмеялась и кивнула, подумав, что, возможно, женить Флоримона будет не так уж и сложно.
– Очень нравится, Флоримон. Как ты думаешь, Бет познакомит меня со своим папой?
– Обязательно, – мальчик просиял. – И еще даст мне свой нож поиграть. Особенно если мы угостим Бет и ее папу шоколадом.
Сегодня Париж был счастлив. Отзвуки его смеха прокатились легким дождиком по черепичным крышам, а улыбка солнечными лучами играла в лужах и на поверхности Сены. Жители тоже чувствовали, что город доволен, и вторили ему. Недалеко от Нового моста Клод заметил доярку, которая, весело напевая, вела корову на выпас. У аббатства Клюни за высоким деревянным забором радостно хрюкала свинья. Ей вторили многочисленные петухи, проснувшиеся гораздо раньше своих хозяев. По Сене сплавляли баржи с недавно скошенной травой. Мягкий летний запах сена окутывал город, напоминая о том, что где-то рядом есть бескрайние луга с полевыми цветами, чистые звенящие ручьи и темные леса, в которых скрываются дикие звери.
Клод тоже улыбался вместе с Парижем. Ведь, по сути, город был его частью. Или он был частью города? В этом Клод, пожалуй, еще не разобрался. Король, Великий Керз, господин де ля Рейни, Человек с собакой – они все хотели управлять Парижем сами. Посадить на цепь и кормить с руки. Но у Парижа был Клод. И он стоял выше всех этих коронованных и некоронованных государей. Потому что он – единственный, кто по-настоящему видел. И кто решал, что увидят другие.
Вчера вечером сгорела лавка господина Роша. Полицейские искали поджигателей и не догадывались, что три дня назад господин Роша познакомился на рынке с миловидной торговкой Жаннет, женой господина Делоне, который бешено ее ревнует. Узнав, что жена ему не верна, он нанял Тихого Тома, чтобы за него отомстили. Деньги, полученные за поджог лавки, Жаннет и Тома прогуляли в «Рыжем кабане»… Зато господин Делоне спал спокойно. Клод улыбнулся – его памфлет уже был готов. Завтра улыбаться будут уже жители предместья Сен-Оноре, где обитал означенный господин Делоне и его прекрасная супруга.
В Лувре вчера тоже случилось много интересного. Его Величество посетил комнату госпожи де Монтеспан. Госпожа де Лавальер проплакала всю ночь, кажется, снова собралась в монастырь… И королева опечалена. Строчки нового памфлета уже крутились в голове у Клода. Скоро маркиз де Монтеспан, а вместе с ним и весь Париж, узнает об успехах супруги.
У герцога Орлеанского появился новый фаворит. Об этом парижанам тоже следовало сообщить. Как и о том, что король хотел было принять закон против проклятых содомитов, но, вспомнив о брате, передумал. Памфлет про Месье Клод думал написать вечером. Он как раз собирался пропустить стаканчик вина в каком-нибудь кабачке… Заодно нужно было решить, что сочинить про ярмарку Сен-Жермен. Людям нравилось читать про то, как два бандита бегают за одной юбкой. Тем более, Клод слышал, что дамочка сговорилась о чем-то с владельцем зверинца. Стоило написать один памфлет до и один – после столкновения. Которое, конечно же, было неминуемо. Живые новости парижане ценили больше всего.
Клоду нравилось быть Парижем. Видеть, слышать, знать и рассказывать об этом. Нравилось быть свободным, словно ветер. Неуловимым и независимым. Самому решать, что и как писать. Исподволь управлять мнением горожан. Чувствовать, как они внимают ему. Понимать, когда стоит их успокоить, а когда – самое время подлить масла в огонь. И этот дар Клод не променял бы ни на что.
Он шел вдоль Сены, насвистывая, вдыхая запах нагретой солнцем травы, камней и воды, влажных досок. Он смеялся вместе с городом, чувствовал тепло его улыбки… И тут он услышал негромкий полный горя стон, раздавшийся из наполненной сеном баржи. Там спала женщина, самая прекрасная из тех, что Клод когда-либо видел. По ее щекам текли слезы. Клод собрал их губами, замирая от радости, когда она потянулась за его прикосновениями. А когда ее губы прошептали «еще», Клод вдруг понял, что такое настоящее счастье. Он обнимал ее, гладил по волосам, чувствуя, как она льнет к нему, подставляя лицо и губы под его поцелуи. О, он знал, кто эта прекрасная дама. Она тоже хотела управлять. Нет, не Парижем, всего-навсего своей судьбой. И, Клод был уверен, в методах она стесняться не будет. Иначе не пошла бы сговариваться с циркачами против цыган… «Что ж, Маркиза Ангелов, вот мы и встретились, – подумал Клод, когда она открыла глаза и испуганно отпрянула. – Для тебя я буду ветром. И посмотрим, получится ли у тебя меня поймать».
– Ну, давай же, жеребец, засади мне сильнее! – и двинуть бедрами навстречу, а еще можно руками по спине. И голову назад, открывая шею. Шея у Польки всегда была ничего. Мужикам нравилось слюнявить ее своими ртами. А некоторые и зубами вцеплялись, будто сожрать хотели. Больно вообще было, но вместо того, чтобы засветить нахалу между глаз, приходилось стонать и гортанно вскрикивать. Не то упустишь клиента. Те, которые с зубами, они обычно возвращались. Проверить, что ли, как там их метки поживают.
А некоторым нравилось брать ее в зад. И тогда приходилось выгибаться, отклячивая жопу. Да ноги расставлять сильнее. А еще кусать ладонь, чтобы не орать, а мычать. Если мычать, то разгоряченный мужик вполне может принять это за стоны страсти. Хотя какая тут страсть, если смазать свой хуй ни один из них не озаботился?! Максимум, плюнуть на руку и растереть. А ей потом два дня ни присесть, ни посрать. Зато платили за это хорошо… За пару денье можно и потерпеть.
В рот – тоже то еще удовольствие. Хуй у мужиков пах отвратительно, а уж в рот его брать – и вовсе до рвоты. А если хозяйство солидное, да мужик борзый, так и горло порвать могут. А потом ходишь – хрипишь товаркам на потеху… Зато сейчас было просто отлично. Лежишь, раздвинув ножки, глаза в потолок, и думаешь о своем. Надо только пару слезинок не забыть выдавить, когда этот увалень наконец закончит. А то он что-то пыхтит-пыхтит и все никак… Полька покосилась на плотного краснощекого мужчину, вот уже пять минут мнущего ее грудь. Ну хоть прикусил бы разок… так нет, мусолит что-то, слюнявит… Полька сморщила нос и снова уставилась на потолок. Мужик, между тем, уже елозил своими лапищами у нее под сорочкой. Полька негромко взвизгнула и, получив полагающиеся неуклюжие утешения, снова замерла. Наконец, видимо решив, что сделал достаточно, он навалился на нее всем весом и, задрав ее сорочку повыше, присунул свой хуй, куда полагается. Полька было выгнулась по привычке, но вовремя остановилась и, жалобно всхлипнув, выдавила из глаз запланированные слезинки.
– Не плачь, девочка, скоро уже все, – пролопотал мужик, замирая.
Полька вытерла слезы кулаком и кивнула.
Ебался он аккуратно, но нудно. Под его мерное «туда-сюда» Полька почти задремала. Наконец мужик стал дышать как-то особенно шумно, погладил ее по голове, ткнулся губами в ключицу и затих.
– Вот и все, вот и умница, – пробормотал он, скатываясь рядом с Полькой на постель.
Та скромно и тихо выразила свое согласие, а, как только мужик уснул, встала. Достав из-под кровати банку с куриной кровью, разлила ее на кровать и себе между ног: пусть господин Гонфарель не сомневается, что Жанин досталась ему девушкой. Что ей стоит сделать приятное любимому супругу?
Корабль качало. Или это просто потолок каюты решил прийти в движение? Д’Эскренвиль не знал. Он сделал еще глоток дешевого пойла, которое его помощник по ошибке считал ромом, и зашарил рукой по кровати в поисках мундштука. Вот гашиш он умел выбирать отменный. За это д’Эскренвиль вполне мог простить ему ром.
Вдох, выпустить из носа сизый дымок, снова вдохнуть… Закрыть глаза. Хорошо.
Хорошо, потому что можно больше не думать об этой светловолосой шлюхе, с которой так носится его помощник. Не думать о том, как она плюнула ему в рожу, а он не смог даже отдать ее на потеху команде. Ммм… д’Эскренвилю искренне жаль, что не получилось. Ему нравилось смотреть на то, как мучаются эти твари, как плачут, умоляют, как бьются в дверь в надежде убежать… д’Эскренвиль прислонялся щекой к теплому дереву, чтобы лучше чувствовать их удары, слабеющие с каждым мгновением, слышать их вопли. Вопли были хороши… Потом еще долго, лежа в своей каюте, он вспоминал то истошные визги, то протестующее мычание, то стоны боли. Все до одной выходили оттуда мертвыми. Даже если были еще живы, д’Эскренвиль знал, их души навсегда оставались в том трюме. Выбитые из тела бесконечным насилием, страдающие, безумные. Иногда, когда стояли особенно лунные ночи, д’Эскренвилю казалось, что они бродят по кораблю, эти женщины. Светлые, невесомые, в разодранных одеждах, они тянули к нему руки, умоляли… Тогда ему становилось почти жаль. Но потом он вспоминал, что они это заслужили. Все женщины заслужили это. Просто своим существованием.
И было так чертовски обидно, что самая красивая из них ускользнула! Призраком с заплаканными глазами она была бы чудо как хороша!
Д’Эскренвиль снова потянулся к мундштуку. Тот упал на пол, и, чтобы седлать еще одну затяжку, пришлось слезть с койки и поползать по полутемной каюте. Наконец мундштук был найден.
Вдох, Дым через ноздри. Хорошо…
А он ведь ни разу не видел ее слез. Даже тогда, когда он раздвинул ее безупречные ноги и имел ее, как самую последнюю шлюху, которой она, по сути, и являлась, она не плакала. А д’Эскренвиль думал, что когда-то в это тело вторгался сам король. Точно также склонялся над ней и пыхтел, работая бедрами, обливаясь потом и вглядываясь в запрокинутое лицо. Но, наверное, для короля она старалась! Не кусала губы в бессильной ярости, не отворачивалась от его поцелуев. Перед королем можно ломать комедию. Он, в конце концов, тоже мужчина. Тоже попадает в эту вечную ловушку женских хитростей. Но д’Эскренвиля не обмануть. Он предпочитает что-то настоящее фальшивым стонам. А настоящее у баб – только слезы. Но даже их ему не досталось. Не досталось…
Д’Эскренвиль снова вдохнул едкий дым. Выдохнул. Закрыл глаза.
Он продаст ее на рынке как скотину. Голую, испуганную, потерявшую все. Она станет чужой игрушкой. Пусть не ему, но она заплатит. И это правильно… Такие, как она, должны платить. Всегда. Д’Эскренвиль откинулся на подушку, погружаясь в сон. Ему стало спокойнее, только было жаль, что не он заставил ее заплакать. Что ему не хватило на это сил. Что ж, в конце концов, она ответит и за это
@темы: ЗФБ
@темы: еда
